Взгляните: в разные эпохи человечество словно смотрит на один и тот же феномен — но через принципиально разные линзы. То, что в Средние века называли безумием, сегодня может показаться эксцентричностью или даже формой прозрения. Или наоборот — то, что современная психиатрия определяет как расстройство, когда-то почитали как знак избранности. Почему? Мишель Фуко в «Истории безумия» отвечает просто, но радикально: дело не в безумии, а в том, как о нём говорят.
Средневековое общество видело в безумце скорее грешника или одержимого. Его странность объяснялась не нарушением нейронных связей, а вмешательством дьявола или волей Бога. Здесь безумие — не диагноз, а приговор или благословение. Иное дело — Европа XVII–XVIII веков. Тогда «безумцев» начали запирать. Причём вместе с бродягами, нищими, развратниками. Это была не столько медицинская, сколько нравственно-полицейская мера. «Дом умалишённых» — лишь часть большего механизма «великих заточений». Безумец здесь не больной, а девиант — социальная опасность.
Но в XIX веке происходит, казалось бы, гуманизация. Медицинское знание берёт слово: появляется психиатрия, классификации, лечебницы. Безумие переодевается в халат пациента. Однако — и это ключевой момент у Фуко — вместе с лечением возникает новый способ власти. Безумие теперь не просто нечто, подлежащее изгнанию, но и нечто, требующее наблюдения, анализа, нормализации. На смену изгнанию приходит диагностика, на смену молчанию — протокол. Безумец теперь объект науки, но наука действует по тем же лекалам власти.
Похожий поворот — и в трактовке преступления. В книге «Надзирать и наказывать» Фуко прослеживает, как вместо публичной расправы (где всё происходило на глазах толпы: казнь, клеймение, пытка) приходит исправительный режим. На смену жестокости — дисциплина. Тюрьма — не просто место заключения, но фабрика нового субъекта. Преступник становится делинквентом: типажом, которым интересуются криминологи, врачи, психологи. Он уже не просто нарушает закон — он требует «работы над собой», программы коррекции, досье, наблюдений. И, как и в случае с безумием, речь идёт не об открытии какой-то скрытой сущности, а о производстве новой социальной фигуры.
Что объединяет эти примеры? То, что реальность — будь то безумие или преступность — вовсе не дана раз и навсегда. Она конструируется — через тексты, диагнозы, судебные процедуры, архитектуру больниц и тюрем. Язык, наука, институты не описывают, а создают объект. У Фуко это называется «дискурсом» — сетью высказываний, в которых формируются, фиксируются и тиражируются нормы.
Именно поэтому у него так много внимания уделяется архивам, протоколам, учебникам. Потому что за сухими словами стоит — власть. Не кулаком, а словом общество проводит границу между нормальным и отклоняющимся, между человеком и «безумцем», между гражданином и «делинквентом». И в этом, пожалуй, самый тревожный — и самый острый — вывод Фуко: мы не просто описываем реальность. Мы её делаем.
