В предисловии Мишель Фуко делится историей, которая начинается со смеха. Этот смех вызвал у него небольшой рассказ аргентинского писателя Борхеса, где описана курьёзная «китайская энциклопедия» с невообразимой классификацией животных. В той энциклопедии звери разделены на серии категорий: «принадлежащие Императору», «набальзамированные», «прирученные», «молочные поросята», «сирены», «сказочные», «бродячие собаки» – и так далее, включая, например, разряд «прочих» и завершаясь пунктом «те, что издали кажутся мухами». От такого перечня невозможно не рассмеяться: он парадоксально нарушает все привычные нам способы упорядочить мир. Фуко признаётся, что хохотал долго, но тот смех был философским – он потряс устойчивые координаты мышления, заставил ощутить, как зыбки основания нашего знания. Каким образом мы вообще привыкли раскладывать вещи по полочкам? Почему одни вещи считаем похожими, а другие разными? И что, в конечном счёте, позволяет нам уверенно навести порядок в бесконечном разнообразии слов и вещей?
Фуко делает из этой шутливой истории серьёзный вывод: порядок – вещь не данная раз и навсегда, а зависящая от скрытых правил мышления. В каждой эпохе есть своё «табло», своя сетка координат, по которой раскладываются существа и идеи. Мы не замечаем этой сетки, пока она работает – она кажется естественной, как само дыхание. Фуко вводит понятие эписте́мы, означающее глубинную структуру знаний эпохи, своего рода историческое a priori, определяющее, что люди той эпохи могут мыслить и знать. Эпистема подобна невидимому коду культуры: она одновременно и заложена в самих вещах (как их «внутренний закон»), и наложена на них нашим взглядом и речью. Именно эпистема задаёт, какие вопросы считаются осмысленными, какие методы – легитимными, какие деления на категории – само собой разумеющимися. Меняется эпистема – и мир как будто переупорядочивается, слова с вещами выстраиваются в новых соотношениях. Фуко намерен проследить такие эпистемические смены от Возрождения до современности – и показать, как в этих трансформациях родилась и, возможно, исчезнет центральная фигура нашего мышления: человек.
После дерзкого Борхесовского пролога Фуко приглашает читателя в необычную галерею образов. Он начинает первую главу не с абстракций, а с картины – знаменитого полотна Диего Веласкеса «Менины».
Мы стоим перед огромным холстом, будто гости испанского королевского двора. На полотне художник изобразил себя самого за работой: слева мы видим Веласкеса с кистью у большого мольберта – он глядит прямо на нас, зрителей. В центре – маленькая инфанта Маргарита в сияющем платье, окружённая придворными дамами (менинами), карликом и сторожевым псом, мирно растянувшимся на полу. Глубоко на заднем плане, в дверном проёме, застыв фигура придворного, а на стене висит зеркало. В мутноватом зеркале отражаются силуэты короля и королевы – они находятся вне картины, где-то перед самим полотном, вероятно там, где стоим мы. Эта сцена ловко играет с точкой зрения: кого же на самом деле пишет Веласкес? Нас ли, зрителей, на месте монархов? Или он пишет портрет короля с королевой, и мы смотрим их глазами на эту мгновенно остановленную жизнь двора? Картина превращается в головоломку отражений. Фуко с увлечением разбирает эту оптику: «Менины» показывают, как всякое изображение включает наблюдателя и наблюдаемое в сложный танец. Холст, который мы видим со спины Веласкеса, скрывает от нас сам предмет живописи – то есть центр картины находится вне её. Зритель видит почти всё, кроме главного – кроме того, на что направлен взгляд художника. Зато зеркало на стене даёт подсказку, указывая на присутствие моделей (королевской четы) за пределами холста. Получается любопытный парадокс: картина стремится изобразить весь акт изображения, но не может обойтись без слепой зоны. Тот, кто смотрит, и то, что изображается, не могут быть полностью заключены в одну рамку. Величавое семейство на полотне – лишь отражение отсутствующего оригинала, зато сами зрители волей-неволей вовлекаются в композицию. Веласкес, как алхимик визуального, предъявляет нам зеркало и пустое место, заставляя почувствовать загадку представления. Фуко заключает, что «Менины» – это представление о представлении, метакартина, демонстрирующая условность классического способа видеть: в центре этого способа всегда зияет пустое место наблюдателя. Как ни старайся изобразить всё, кисть художника (равно как и любое слово) вынужденно оставляет за кадром того, кто смотрит и говорит. В царстве изображений нет абсолютной точки, откуда видно сразу и субъект, и объект. Веласкес гениально показал: репрезентация всегда неполна, она подразумевает неявное присутствие того, кто репрезентирует.
Отправившись из залитой полусветом мастерской Веласкеса, Фуко ведёт нас дальше – вглубь истории, чтобы понять, как складывались различные режимы связи слов и вещей. Перелистывая страницу, мы переносимся в XVI век, в эпоху Возрождения. Здесь царит совсем иная мыслительная атмосфера, магически непохожая на нашу. Представьте учёного той поры – натуралиста-энциклопедиста, разгадывающего тайны природы. Его кабинет заставлен гербариями, старинными фолиантами и диковинками со всего света. На стене выгравирован каббалистический знак, на полке – засушенный цветок с листьями в форме сердечек. Для него этот цветок не просто растение: форма листьев – знак, что растение связано с человеческим сердцем, ведь в мире всё устроено по принципу сходства. Значит, из этого цветка можно приготовить лекарство от болезней сердца. В мышлении Ренессанса слова и вещи слиты воедино, как отражения друг друга. Знак и означаемое переплетаются повсюду: Бог оставил людям послания в облике растений, звезд, случайных совпадений – надо лишь суметь их прочесть. Ренессансная эпистема основана на идее всеобщего соответствия, “эмблематичности” мира. Вещи напоминают о других вещах, природа говорит на языке символов, и задача мудреца – расшифровать эту бесконечную сеть подобий.
Фуко выделяет четыре основных вида сходства, через которые люди XVI столетия постигали мир. Первый вид он называет «смежность» (convenientia) – это подобие через непосредственную близость. Например, тело и душа человека считались “удобно” спаянными: душа размещена в центре телесной материи, и от этого соседства они влияют друг на друга. Второй вид – «эмуляция» (aemulatio), подобие-отражение на расстоянии, словно в зеркале. Так, человеческое лицо, говорили в ту эпоху, подобно строению небес: “очи – это солнце и луна, а волосы – мерцающие звёзды”. Мир, разрозненный в пространстве, подаёт друг другу сигналы эхо-подобий. Третий вид – аналогия, цепочки соответствий, где различные вещи уподобляются через сложные пропорции: расположение планет может отразиться в строении цветов, земной шар – в теле животного, микро- и макрокосм зеркалируют друг друга в нескольких шагах опосредования. И, наконец, четвёртый принцип – «симпатия», тайное родство между вещами, притягивающее их друг к другу. Симпатия мистическим образом сближает предметы (например, кровь и железо, потому что кровь красная, а Марс – планета железа и бог крови), а чтобы мир не схлопнулся от сплошного сродства, ей противостоит антипатия, отталкивание. Таков изящный механизм: симпатии связывают всё со всем, но антипатии не дают соединиться окончательно, сохраняя различия. Весь мир – как огромный текст, покрытый знаками подобий. Чтобы узнать что-то, мало взглянуть – надо понять намёк, истолковать знак. Поэтому знания Возрождения – это наука герменевтики (искусства толкования скрытого смысла) и семиологии (теории знаков). Каждая вещь – и буква, и загадка, каждая травинка нашёптывает что-то о другой. Раскрыть истину – значит найти подобие, связавшее слово с вещью. Так читали природу врачи-алхимики, астрологи и философы той эпохи. Мир представлялся им живым письмом Бога.
В этой вселенской игре соответствий нет ещё чёткого различия между обозначающим словом и обозначаемой вещью. Слово – тоже вещь, вещь – тоже знак, всё пронизано единым смыслом. А что же человек? Парадоксально, но человек в Возрождении не выделен отдельно, он растворён в общей ткане подобий. Нет науки о «человеке самом по себе»: индивид либо рассматривается как образ и творение Бога, либо как миниатюрный мир (микрокосм), либо просто не отделяется от природы. Человек то вещь среди вещей, то образ и носитель слов, но нигде не фигурирует как автономный объект изучения. В зеркальном лабиринте ренессансного знания человек – лишь проходной образ, неустойчивый и противоречивый.
Однако к XVII веку картина мира начинает стремительно меняться. Переходим во вторую главу истории, которую разворачивает Фуко: Классическая эпоха (примерно XVII–XVIII века). Она знаменует собою разрыв с прежней «прозой мира». Представьте другую сцену: благородный идальго Дон Кихот покидает свою деревню, начитавшись рыцарских романов, и отправляется творить подвиги. Этот печальный рыцарь, ринувшийся сражаться с ветряными мельницами, выглядит смешным безумцем. Но в глазах Фуко герой Сервантеса – фигура символическая: с ним прежняя игра сходств доходит до предела и рушится. Дон Кихот тщится жить в мире знаков сходства: любую встречную таверну он читает как зачарованный замок, простую крестьянку – как прекрасную Дульсинею, стадо баранов – как вражеское войско. Он “герой Тождественного”, фанатично ищущий приметы подобия повсюду. Но окружающая его реальность больше не поддаётся этой старой схеме. Мельницы оказываются всего лишь мельницами, а его книжные знаки – нелепыми иллюзиями. Дон Кихот бродит по выжженному полю умерших аналогий: старые соответствия более не действуют, тексты больше не объясняют мир. Роман Сервантеса, по мысли Фуко, – не просто юмористическое приключение, а рубеж эпох. В нём “бывшие игры сходства и знаков завершаются, зарождаются новые отношения” – отношения анализа и представления. Из героя смехотворного анахронизма Дон Кихот превращается в первого героя современной литературы: вместо того чтобы бездумно уподоблять всё всему, теперь необходимо трезво отличать реальность от знака, вещь от слова. Эпистема Возрождения себя изжила. На её место приходит новый порядок знания – порядок прозрачного представления (репрезентации).
Классический век – это эпоха Разума и порядка. Европа XVII–XVIII веков одержима идеей всеобщей классификации, системы, ясного метода. Между словами и вещами теперь проводится чёткая черта, и чтобы связать их, вводится третье звено: мысль. Мысль должна представлять вещи – выстраивать их образы, концепции, идеи, которыми можно манипулировать в разуме, как фигурами на шахматной доске. Знание больше не прячется в глубинах сходства; наоборот, оно рождается из расчленения и сравнения, из разложения сложного на простое. Учёные мужи классической эпохи ищут универсальный порядок: придумывают универсальные методы (вспомним Декарта), универсальную символику и язык (проекты типа «порт-ройальской грамматики» или философского языка Вилкинса), стремятся открыть матезис, то есть всеобщую науку о количестве и порядке. Цель – создать идеальное зеркало в уме, отражающее природу в чётких понятиях и правилах. Репрезентация становится главным принципом: мир как будто перекладывают на аккуратный язык знаков, сводят к таблицам. В этих таблицах разум занимает центральное место – как гарант порядка. Человек впервые заявляет о себе как “чистый субъект” познания, носитель разума, который может всё перечислить, рассчитать и по именам назвать. Слова больше не обладают собственной тайной силой – теперь это лишь ярлыки, которые разум наклеивает на вещи согласно логике. Вещи же теряют свои мистические переплетения и покорно занимают ячейки в картотеках знания.
Фуко подробно показывает, как эта классическая эпистема проявилась в разных областях – в науке о языке, в естествознании и в учении о богатстве. Возьмём язык. Если в эпоху Возрождения язык был тесно связан с миром (слова были подобны вещам, наполнены скрытым смыслом), то в классический период язык осознаётся как инструмент разума. Появляются первые грамматики и словари, которые стремятся систематизировать слова, сделать их однозначными. Французские учёные создают Академический словарь, лингвисты-энтузиасты разрабатывают универсальную грамматику – общие правила, присущие всем языкам, отражающие строй мысли. Слово теперь ценно не тайной связью с предметом, а своей ролью в структуре речи. Грамматики классифицируют части речи, предложения – язык представляется механизмом, который нужно разобрать и смазать. Исследователи сравнивают разные языки, но не ради поиска божественных аналогий, а чтобы выявить единый план устройства. Речь становится прозрачной для ума: она уже не волшебное зеркало природы, а логический код, подчиняющийся рациональным законам. И хотя до настоящей научной лингвистики ещё далеко, классическая мысль превращает язык в объект анализа – первый шаг к будущей филологии.
Ещё ярче новый порядок проявился в естественной истории – предшественнице биологии. Представим себе учёного-естествоиспытателя XVIII века (скажем, Карла Линнея) в ботаническом саду. Он окружён множеством растений, и его цель – привести всё это пышущее разнообразие к порядку. Линней наклоняется над цветком и тщательно рассматривает строение его чашечки, лепестков, тычинок... Затем сверяется с десятками других образцов, выискивая общие признаки и различия. Постепенно он выстраивает таблицу сходств: растения группируются по типу цветка, плода, количества тычинок – рождаются таксоны: классы, отряды, виды. Каждому живому существу определяется место в стройной иерархии. Линней присваивает латинские имена, будто крестит заново творения природы, но уже по своей, человеческой систематике. Так появляется знаменитая биномиальная номенклатура (род и вид) – например, роза майская, Rosa majalis. Природа превращается в каталог, пестрящий латинскими ярлыками. Фуко отмечает: классическая естественная история описывает и располагает – она не объясняет, почему вещь такая, но указывает, что ей подобно и чем отличается. Описание и классификация – два кита этого знания. В толстой книге XVIII века вы найдёте дотошное перечисление всех видимых признаков растения и ссылку на его «правильное» место в системе. Складывается впечатление, что природа – большая витрина, где всё расставлено по полочкам, а учёный играет роль архивариуса, ведущего опись творения. Эта деятельность приносит удовлетворение: наконец-то хаос живых форм уложен в ящики и шкафы естествоиспытателя, словно коллекция бабочек под стеклом. Однако за этой уверенной репрезентацией скрываются ограничения: классификатор смотрит лишь на внешнее. Внутреннее устройство, функции организмов, их зарождение – всё это пока тень за занавесом. Существо описано настолько, насколько оно представилось взору – и занесено в регистр бытия. О причудливых исключениях (например, о «странных» существах вроде утконоса или о рудиментарных органах) стараются не думать: классификационная схема прочерчена, и мелкие аномалии не должны её нарушить. К концу XVIII века естествоиспытатели собрали огромный инвентарный каталог природы – от минералов до человека (который тоже получил своё место как вид Homo sapiens среди животных). Это и есть “порядок вещей” в самом буквальном смысле: упорядоченная экспозиция творений, видимых глазу.
Одновременно классический разум пытался навести системность и в понимании богатства – то есть заложил основы экономической науки. Здесь тоже вместо старых мифов (вспомним алхимический поиск золота или средневековые запреты на ростовщичество) приходит стремление к ясной картине. Экономисты XVIII века (например, Ф. Кене или А. Тюрго во Франции, А. Смит в Англии) начинают рассуждать о богатстве как о естественном порядке обмена. Они воображают общество как большой рынок или даже организм, по которому непрерывно циркулируют товары и деньги – подобно тому, как кровь циркулирует в теле. Обмен представляется основой богатства: то, что люди производят, они обменивают, чтобы удовлетворять потребности друг друга. Кене чертит «Экономическую таблицу» – схему потоков продуктов и денег между классами общества (крестьянами, ремесленниками, землевладельцами). Эта схема напоминает сельскохозяйственные циклы или движения соков в растении. Всё сбалансировано: что вышло, то вошло обратно. Богатство здесь репрезентируется как система потоков, а деньги – как знак ценности товаров. Классическая наука о богатстве (её позже назовут политической экономией) стремится отобразить структуру материального производства, не прибегая к мистике золота или божественного провидения. Но любопытно, что в этой ранней экономике человек труда почти не виден. Крестьянство и рабочие упоминаются, но труд понимается как данное условие – источником стоимости считают либо природу (плодородие земли у физиократов), либо полезность вещей при обмене. Труд как мера ценности еще не осознан. Экономический порядок изображён статично, как картина обмена, где у каждого товара есть естественная «истинная» цена, а деньги лишь помогают соотнести разные продукты. Богатство мыслится как данное распределение благ, а не как динамический процесс создания нового. В итоге классическая эпистема в экономике тоже строит таблицу соответствий – между потребностями и товарами, землей и продуктами, деньгами и ценами. Она рисует идеальный круговорот, но не заглядывает под поверхность – туда, где кипит человеческая деятельность, преобразующая мир.
Таким образом, к концу XVIII века сложился грандиозный проект: весь опыт привести к ясным представлениям и уложить в порядковую систему. “Представление” (репрезентация) господствует как принцип знания – будь то в словаре, ботаническом атласе или экономической таблице. Однако Фуко показывает, что этот на вид монолитный порядок начал трещать по швам, когда столкнулся с новыми открытиями и идеями. Наступает момент кризиса – что-то в основании классической эпистемы дрогнуло около конца XVIII века.
В седьмой главе своей книги Фуко описывает границы представления – те самые явления, которые классический взгляд уже не мог объяснить в рамках старых таблиц. Например, в естественной истории возникли проблемы: европейцы обнаруживали всё больше курьёзов природы, не вписывающихся в линнеевские ячейки. Были найдены окаменелости древних животных, которых не наблюдали среди ныне живущих видов. Как быть: включить их в систему как отдельные виды? Но тогда выходит, что виды могут исчезать – природа не статична. Значит, нужно учитывать время и изменчивость. Ещё пример: рождение уродов и чудовищ, сдвоенные близнецы, «животные-головы» и прочие монстры – все они бросали вызов строгим дефинициям вида. Классificаторы пытались их игнорировать или описывать как нарушения, не меняющие общей картины. Но факт оставался: природа имеет глубину времени и отклонения, которые невозможно учесть просто перебирая внешние признаки. В лингвистике тоже накапливались факты – открытие санскрита и сравнение языков показали, что языки эволюционируют, распадаются на семьи, уходят корнями в дописьменную древность. История начала проникать в таблицы классификаторов. К концу XVIII столетия мыслители вроде Жоржа Бюффона в биологии или философы-энциклопедисты во Франции чувствовали, что за неподвижной витриной мира скрывается поток – время, развитие, глубины, которые нельзя отразить в плоском зеркале репрезентации. Наконец, в философии Кант произвёл настоящую революцию: он поставил вопрос – а как сама репрезентация возможна? Вместо того чтобы только упорядочивать явления, Кант спросил: какие есть условия, чтобы разум мог упорядочить опыт? Этот поворот ведёт к осознанию пределов нашего знания: разум столкнулся с самим собой, со своими формами (такими как пространство и время, категории понимания). Классический оптимизм «повелителя-разума» уступает место более сложной картине: есть то, чего мы не можем познать напрямую (вещи-в-себе), есть рамки, заданные не нами. Так под напором фактов и рефлексии классическая эпистема истощает себя. Прежняя уверенность, что мир – прозрачная сцена для нашего взгляда, уже не проходит проверку на новых рубежах. В самом начале XIX века происходит тихая, но глубокая перемена в фундаменте знания – то, что Фуко называет великим разрывом.
И вот мы вступаем в современную (неклассическую) эпоху знания – примерно с начала XIX века до наших дней. Фуко отводит этому новую эпистему целую треть книги, обозначая три ключевых перемены: в понимании жизни, труда и языка. Эти перемены породили новые науки и… новое понятие человека. Что же случилось? Коротко говоря, в каждую из старых областей знания проникла идея истории и глубины, возник интерес к скрытым структурам и процессам. Природа больше не рассматривается как фиксированный каталог видов – появляется понятие жизни как таковой. Труд перестаёт быть незримым фоном обмена – его начинают понимать как источник богатства, процесс производства. Язык перестаёт быть просто прозрачным посредником – он раскрывается как самостоятельная система, со своей эволюцией и внутренними законами. Эти сдвиги рождают то, что мы сейчас знаем как биология, политэкономия и филология (лингвистика) – и именно они, по Фуко, вызвали к жизни фигуру человека в современном смысле.
Рассмотрим первую перемену – в естествознании. В начале XIX века великий французский анатом Жорж Кювье сравнивает скелеты современных животных с ископаемыми костями и приходит к выводу: виды могут исчезать, и в земных пластах скрыта история жизни. Он формулирует закон корреляции органов и классифицирует животных не только по внешним признакам, но и по устройству скелета, нервной системы, способу питания и т.д. Благодаря Кювье и его последователям естественная история превращается в биологию – науку о жизни. Живое рассматривается теперь не как неизменный экземпляр вида, а как носитель функций (пищеварение, кровообращение, размножение) и как часть живой последовательности во времени (рождение и вымирание видов). Появляется представление о единстве организма: каждое существо – это целостная система, приспособленная к среде. На смену описательным таблицам приходит анализ организма, вскрытие внутренних структур. Параллельно возникает палеонтология – изучение ископаемых – и идея, что земная история имеет этапы, катастрофы, последовательные фауны. Все эти открытия вводят понятие времени в природу. Природа больше не коллекция, а динамический процесс, развёрнутый во времени, со своей драмой рождения и гибели. Вместе с этим возникает и понятие «жизнь» – как нечто, присущее всем живым организмам, как особая сила или принцип организации. Раньше говорили просто о животных, растениях, теле – теперь говорят о жизни, жизни как объекте научного анализа (позже появится теория клетки, эволюция по Дарвину и пр., но Фуко концентрируется не на фактах, а на самом сменившемся подходе). Важно, что человек в этой новой схеме тоже предстаёт по-новому: больше не просто разум или один из видов, а организм, обладающий жизнью. Человек осознаётся биологическим существом, со своей анатомией, физиологией, болезнями – часть природы, включённая в поток жизни и смерти. В классической эпистеме “человек” был скорее абстрактным животным на вершине шкалы существ; теперь же человеческое тело и его жизненные процессы становятся предметом научного интереса (анатомия, медицина, физиология). Биология вписывает человека в природное родство, но также отличает его как особый вид, наделённый сознанием – загадочный объект, одновременно биологический и мыслящий.
В сфере экономики происходит схожий поворот. В 1776 году Адам Смит публикует «Богатство народов», а несколько десятилетий спустя Давид Рикардо развивает политическую экономию дальше. Эти экономисты вводят центральное понятие – труд. Стоимость товара уже понимается не как условное соотношение в обмене, а как количество труда, затраченного на его производство (или как труд, который можно за этот товар получить в обмен). Рикардо утверждает: труд – мера стоимости. Позже Маркс пойдёт ещё дальше, сделав труд источником всей прибавочной стоимости и ключом к пониманию капитализма. Так или иначе, экономика XIX века начинает рассматривать производство, классы, отношения труда и капитала. Взгляд опускается вглубь процесса: как производится товар, кто и сколько трудится, с какими средствами – эти вопросы выходят на первый план. Богатство превращается из статичной совокупности благ в результат динамического процесса – процесса производства и обмена, протекающего во времени. Экономы включают историю: они изучают, как накапливается капитал, как развиваются производительные силы, почему происходят кризисы. Появляется само понятие экономических законов динамики (спрос и предложение, закон убывающей прибыли и т.д.). Это огромный сдвиг от классической “экономии” к политической экономии как науке. В ней человек вновь оказывается в центре, но уже в новом обличье: не просто рациональный обменщик ценностей, а работник, производитель, участвующий в исторических социальных отношениях. Человек обретает экономическое измерение – «человек трудящийся» вступает на сцену истории. Теперь его жизнь осмысляется также категориями труда, отчуждения, классовой принадлежности. Иными словами, человек оказывается включённым в анонимные механизмы экономики, подчинённым законам, которые он сам и создает своим коллективным действием.
Наконец, третий великий поворот – в понимании языка. На смену классической «всеобщей грамматике» приходит интерес к истории языков и их эволюции. В начале XIX века филологи (например, Франц Бопп, Расмус Раск, Якоб Гримм) начали сравнивать индоевропейские языки и обнаружили закономерности звуковых изменений, соответствия корней. Стало ясно, что языки образуют семьи, восходящие к общему праязыку, и развиваются по своим законам, меняясь со временем. Так родилась сравнительно-историческое языкознание – первая научная лингвистика. Язык перестали воспринимать как фиксированный список слов и правил – теперь его увидели как живой организм, который растёт, стареет и трансформируется. Вместе с тем язык изучают и как целостную систему: не просто набор слов, но структура, где элементы связаны. Появляется понятие грамматического строя, исследуются разные типы языков, пытаются реконструировать древние формы. Слово из прозрачного знака превращается в многослойный артефакт – в нём слышны отзвуки древних значений, фонетические законы, переходы звуков. Например, филологи прослеживают, как санскритское «bharati» соответствует латинскому «fert» и английскому «bear» – выявляются системные сдвиги (закон Гримма: звуки меняются по регулярным цепочкам). Лингвистика XIX века, таким образом, обретает и историю (развитие языков во времени), и структуру (законы функционирования языка). А в начале XX века эти поиски приведут к рождению структурной лингвистики (Фердинанд де Соссюр), но это уже за рамками книги Фуко. Главное – язык перестал быть нейтральным прозрачным посредником, он стал объектом с собственной реальностью. И человек, соответственно, осознался как существо говорящее (homo loquens), погружённое в язык. Человек больше не абсолютный хозяин языка, как думали в XVIII веке, – напротив, его мышление само во многом обусловлено той языковой системой, в которой он вырос.
Итак, к середине XIX века в основных областях знания произошла революция: мир мысли приобрёл новые глубины. Фуко отмечает общий момент: появилась идея конечности, ограниченности человека. Жизнь, труд, язык – все эти сферы показывают, что человек не всесилен, он подчинён законам, которые не изобрёл сам. Человек – лишь часть природы (как организм), лишь узел в сети производства (как работник), лишь элемент речи (как говорящий). Но при этом именно в эту эпоху люди впервые заговорили о «человеке» как таковом. Возникают науки о человеке – психология, социология, антропология, политическая экономия, биология человека. И возникает странная двусмысленность: человек одновременно субъект познания (тот, кто изучает) и объект изучения. Фуко называют эту инверсию появлением человека как эпистемологического дубля. Человек удваивается в своём знании: он и исследователь, и вещь среди других вещей, которую надо исследовать. Это порождает любопытное напряжение, своего рода спираль самопознания.
Девятая глава Фуко заглавлена «Человек и его двойники». Речь идёт о том, что в современной мысли человек никогда не дан себе прямо – он всегда познаёт себя через некое отражение, посредника, структурę. Мы пытаемся понять человеческое сознание – но натыкаемся на бессознательное (Фрейд показал, что наш разум управляется скрытыми желаниями и подавленными воспоминаниями). Мы изучаем экономическое поведение людей – и обнаруживаем безличные рыночные законы, кризисы, которым люди вынужденно подчиняются. Мы изучаем историю и культуру – и видим, что индивид формируется обществом, нормами, языком, то есть чем-то большим, чем он сам. Везде человек раздваивается на явное и скрытое. Фуко употребляет выражение «транцендентально-эмпирический двойник»: человек – единственное существо, которое одновременно содержит условия познания (транцендентальное, то, что делает опыт возможным) и само дано в опыте как ограниченный организм (эмпирическое). Проще говоря, человек – существо конечное (он смертен, ограничен своими органами чувств, принадлежит к обществу) и в то же время претендующее познать бесконечное (истину о всем мире и о себе). Эта ситуация приводит к своеобразным «двойникам» в мышлении: философия вынуждена делить человека на составляющие – на бессознательное и сознание, на тело и душу, на индивида и общество, на произвол языка и намерение сказать... Например, Фуко указывает на появление новых полей знаний: психология, которая изучает структуру и мотивации человеческой психики, скрытые от самого человека; социология, которая рассматривает людей как элементы социальных систем, определяемые не только их волей, но и коллективными правилами; антропология, пытающаяся синтезировать биологическое, культурное и философское понимание человека. Повсюду человек, взглянув на себя научным взглядом, видит непрозрачность. Нет больше ясного знания «познай самого себя», как мечтали классики. Вместо этого – ломкий образ, разложенный на множество профилей.
Фуко приводит метафоры: современный человек подобен нарративу, написанному кем-то другим. Он существует в языковых структурах, и разобрать эти структуры – значит отчасти упразднить автора-я. Или человек – «игрушка бессознательного» (говоря словами Фрейда): марионетка, дергающаяся по велению невидимых психических нитей. Или, по Ницше, человек – канат, натянутый между зверем и сверхчеловеком, не устойчивое существо, а процесс и переход. Все эти образы подрывают классическое прославление человека как хозяина создания. Человек теряет центральное место – он больше не герой ренессансного Великого Слова Божьего (там главным был Бог или подобие), не всеведущий картезианский разум (там главным был субъект). Он – проблематичное существо, узел противоречий.
Последняя, десятая глава книги рассматривает то, что Фуко называет «гуманитарными науками» (les sciences humaines) – совокупность дисциплин, изучающих человека. Эти науки родились на рубеже XVIII–XIX вв. и оформились в XIX веке, переживая расцвет в XX-м. Фуко относится к ним с определённой иронией. С одной стороны, гуманитарные (или «человеческие») науки стали главным детищем современной эпистемы – они и есть та форма знания, которая характеризует нашу культуру. Биология, экономика и филология дали им основу, на перекрестье которой возникли психология, социология, литературоведение, антропология, медицина – все они пытаются комплексно понять человека. Но, с другой стороны, объект этих наук (человек) ускользает. Фуко показывает, что гуманитарные науки всегда заимствуют методы у других областей: то пытаются быть биологией (например, расовые теории или эволюционная психология), то экономикой (теории общества как рынка), то семиотикой языка (структурная антропология, анализ культуры как текста). Человека они рассматривают то как организм, то как участника обменов, то как носителя значений. Но существует ли вообще единый объект «человек»? Фуко как будто ставит под сомнение. Он напоминает нам, что до XVIII века никакого «человека» не было – были люди, душа, тело, разум, но не эта абстракция – «Человек» с большой буквы, одновременно субъект и объект. Это понятие – порождение современной эпистемы, и оно же – главное ее достижение и главный пленник. Гуманитарные науки, по выражению Фуко, стоят на «тройном основании»: биологическом, экономическом и филологическом. Они пытаются совместить понимание человека как живого индивида, как труда и деятеля, и как создателя/носителя значений. В них человек фигурирует сразу на трёх измерениях: труд, жизнь, язык. И все три тянут в разные стороны. Оттого гуманитарное знание столь спорно и нестабильно: оно разрывается между объяснением через природу, через общество или через культуру. Например, психология – смотря по школе – либо сводит психику к нейрофизиологии, либо к социальному окружению, либо к языковым нарративам, либо вводит вовсе метафизические категории. Нет единства, потому что сам объект двоится и троится. Фуко не говорит, что эти науки бесполезны – напротив, они сделали многое (появились теория эволюции человека, этнография культур, анализ психики и т.д.). Но он словно выносит приговор их претензии поставить человека в центр знания.
В заключении Фуко предлагает поразительный и знаменитый образ. Он приглашает нас представить, что то, что мы принимаем за неизменное – сам человеческий субъект – может оказаться исторической фигурой, пришедшей из небытия и уходящей в него. Подобно тому как на протяжении книги мы видели эпохи, где не было привычного нам человека (в Возрождении – растворён, в классицизме – всего лишь разумный экземпляр), так и в будущем может быть иначе. Фуко пишет: человек как предмет познания – изобретение недавнее. Возникнув около двух веков назад, образ человека может исчезнуть, как только изменятся глубинные условия мысли. И вот тогда, говорит Фуко, «человек исчезнет, как лицо, начертанное на прибрежном песке». Набежит новая волна – и смоет черты, которые казались вечными. Эта фраза – не мрачное пророчество в духе фантастики, а философское прозрение: она подчёркивает хрупкость наших самых дорогих понятий. Фигура человека может оказаться лишь переходной конфигурацией знания, связанной с определённой эпистемой. Если на смену придёт другая эпистема – иные фундаментальные коды мышления – то не будет больше того «человека», о котором столько спорили гуманитарии XX века. Возможно, наступит эпоха, где будут новые схемы мысли, в которых слово «человек» потеряет смысл или радикально преобразится.
Фуко завершает книгу без утешения, но и без трагедии: просто констатирует это возможное исчезновение, давая читателю почувствовать текучесть порядка вещей. Его пересказ истории знания получился одновременно захватывающим и обезоруживающим. За несколько столетий сцена мышления менялась неузнаваемо, и “мы” сегодняшние – не венец прогресса, а лишь обитатели определённой эпистемической клеточки. Смотря на перевёрнутый калейдоскоп слов и вещей, Фуко как будто предлагает нам выйти за привычные рамки и спросить: а что придёт после “человека”? Но это уже за горизонтом книги. «Слова и вещи» оставляют глубокое ощущение смещения перспективы: после этой археологии взгляд на науку, на гуманитарное знание, да и на самих себя уже не может быть прежним. Каждая эпоха – свой мир внутри чужих миров, а посредине пляшет отражение, которое мы называли «человеком»… пока что.
Примечания:
- Эписте́ма – введённый Фуко термин для обозначения совокупности фундаментальных установок мышления и бессознательных правил знания, свойственных данной исторической эпохе. Эпistema определяет условия возможности того, что считается истинным знанием в эту эпоху. Это не просто сумма знаний, а глубинная структура, определяющая, какие концепции мыслимы, какие методы приемлемы, какие разграничения (например, между человеком и природой) проводятся. При смене эпистемы кардинально меняется «порядок вещей» – все базовые понятия и способы описания реальности.
- Дискурс – одно из ключевых понятий философии Фуко. Это не просто отдельная речь или текст, а вся совокупность высказываний, практик, понятий, которые формируют поле знания по какому-то вопросу в определённое время. Дискурс можно понимать как «правила игры» в языке: он определяет, что и как можно говорить на данную тему. В «Словах и вещах» Фуко ещё только подводит к анализу дискурсов (подробнее метод «археологии дискурса» он раскроет в следующей работе). Но уже здесь видно: знание – не отражение реальности, а продукт дискурсивных практик, которые исторически изменчивы.
- Репрезентация (представление) – в контексте классической эпистемы это способность мысли или языка представлять (то есть создавать образ, концепцию) объекта. Репрезентация подразумевает, что ум оперирует знаками (например, словами), которые соответствуют вещам. В XVII–XVIII вв. верили, что правильно выстроенная система представлений (идей, знаков) может однозначно отобразить мир. Фуко показывает, что репрезентация – исторический режим знания: в классическую эпоху она была основанием науки (пример – классификация как репрезентация порядка природы), но в дальнейшем выявилась её ограниченность.
- Герменевтика – искусство и теория интерпретации, истолкования скрытого смысла. В XVI веке под герменевтикой понимали разбор символов, аллегорий, «знаков сходства», заложенных Богом или природой в тексты, картины, явления. Ренессансная герменевтика соединялась с семиологией (учением о знаках) – поскольку тогда считалось, что весь мир наполнен знаками, которые нужно уметь читать. Современное значение термина шире: герменевтика – это философия понимания вообще (Шлейермахер, Дильтей, Гадамер и др.), но у Фуко в книге термин употребляется применительно к эпистеме Возрождения.
- Семиология – наука о знаках и знаковых системах (близкий термин – семиотика). В контексте «Слов и вещей» Фуко говорит, что для людей XVI века познание совмещало герменевтику (поиск сходства, смысла) и семиологию (определение того, что является знаком чего). Ренессансная семиология была неформальна: знак понимался очень широко (от физической метки до астрологического знамения). В более поздние эпохи семиология стала отдельной дисциплиной (начиная с работ Соссюра в начале XX века) – научным изучением языков, символических систем, но сама идея знаков претерпела изменения с изменением эпистем (классическая – рассматривала знаки как произвольные и прозрачные, современная – как структурные и неоднозначные).
- Археология знания – метод Фуко для исследования исторических слоёв мышления. Он сравнивает свои исследования с археологическими раскопками: вместо того чтобы писать историю идей как поступательное развитие, Фуко «расчленяет» пласт дискурсов, выявляет скрытые правила, которыми руководствовались разные эпохи. В «Словах и вещах» метод назван археологией гуманитарных наук (это подзаголовок книги). Позже он напишет отдельный трактат «Археология знания» (1969), где систематизирует этот подход. Археология у Фуко означает описание архивов (совокупностей высказываний) разных эпох, фиксацию разрывов между ними и отказ от поиска вневременной истины. Этот метод противопоставлен классической истории идей: Фуко не ищет что истинно, он ищет как вообще стало возможным говорить так, как говорили.
- «Гуманитарные науки» (науки о человеке) – так Фуко называет дисциплины, возникшие в XIX–XX вв., которые делают человекоместра центральным объектом изучения. Сюда относятся психология, социология, (психо)лингвистика, этнография, экономика в ее социальном измерении, биология человека, медицина как наука о здоровье человека, история культуры и тому подобные области. Эти дисциплины стремятся быть научными, опираются на методы естественных наук, но их объект – человек – сложен тем, что сам является носителем сознания. Фуко подчёркивает, что гуманитарные науки историчны: они возникли, когда сформировалась современная эпистема (с её тройкой – жизнь, труд, язык). До этого момента подобных автономных наук не существовало. Особенность их в том, что человек в них одновременно субъект познания (учёный) и объект (исследуемое существо). Фуко критически анализирует гуманитарные науки, показывая их внутренние апории (неразрешимые вопросы) и зависимость от эпистемы.
- “Смерть человека” – знаменитая метафора Фуко, перекликающаяся с провозглашённой ранее Ницше «смертью Бога». Смерть (или исчезновение) человека у Фуко означает не физический конец человечества, а исчезновение концепта «человек» как основы знания. Фуко полагает, что современная культура слишком возвеличила абстракцию “Человек” (например, гуманизм ставит человека мерилом всех вещей). Однако анализ показывает, что эта фигура не универсальна – она возникла в определённых исторических условиях. Значит, возможны условия, где она уйдёт в небытие. По сути, Фуко предсказывает, что грядёт переосмысление, которое децентрирует человека – возможно, знание будущего будет строиться вокруг других понятий (структур, систем, информационных потоков и пр.), и образ человека потеряет прежнюю центральность. Эта идея созвучна течениям постгуманизма и структурализма 1960-х, отчасти предвосхищает разговоры о искусственном интеллекте или новых нечеловеческих агентах знания. Для Фуко “смерть человека” – не кошмар, а скорее освобождение мышления из слишком тесной клети, где человек был и героем, и заложником одновременно.
Исторический контекст и актуальность идей Фуко. Книга «Слова и вещи» вышла во Франции в 1966 году – в разгар интеллектуального движения, известного как структурализм. В то время философы и учёные все чаще ставили под вопрос классические гуманистические идеи. В воздухе витали идеи Людвига Витгенштейна о языковых играх, Томаса Куна о несоизмеримых научных парадигмах, уже упомянутые идеи Ницше и Маркса переживали возрождение. Французская мысль 1960-х активно критиковала предшествующее поколение экзистенциалистов (с их верой в свободу и уникальность человека – например, Ж.-П. Сартр провозглашал “человек – это проект, человек сам себя создаёт”). Фуко выступил как раз против такой гуманистической патетики. Он хладнокровно показал, что “человек” – не вечный центр истории, а недавнее изобретение, и потому гордыня человека не оправдана. Эта позиция вызвала бурные споры: молодое поколение приветствовало радикальность Фуко, многие увидели в нём продолжение структуралистского метода (анализ структур, а не индивидуальностей). Книга быстро стала знаменем интеллектуальной революции. Одновременно она шокировала некоторую публику – особенно финальная мысль об исчезновении человека. Сартр язвительно назвал Фуко «последним барочным мыслителем, который в отсутствие Бога занялся уничтожением человека». Но Фуко и не претендовал на утешение – он предлагал взглянуть на историю идей снаружи привычного “мы”.
Важно отметить, что после 1966 года сам Фуко в чём-то отошёл от некоторых радикальных формулировок, хотя ядро своих идей не отверг. Он впоследствии занялся более конкретными исследованиями (тюрьмы, безумие, медицина, сексуальность) и развил метод генеалогии (под влиянием Ницше), добавив измерение власти к анализу знания. Тем не менее, “Слова и вещи” остались ключевым трудом, который изменил ландшафт гуманитарных наук. Исторически Фуко попал “в нерв” времени – конец 60-х видел студенческие волнения, кризис авторитетов, поиск новых теорий в социальных науках. Его идея дискурсивных разрывов и исторической прерывистости отозвалась в умах, уставших от линейного прогресса. Многие сравнивали эпистемы Фуко с парадигмами Куна (книга Куна «Структура научных революций» вышла чуть раньше, в 1962). Оба показали нелинейность истории науки, но разными языками: Кун – более в терминах научного сообщества, Фуко – в широком философско-культурном плане. Споры не умолкали: критики упрекали Фуко в излишней литературности, мол, эпистемы его слишком художественные образы, а не строгие категории. Однако влияние книги трудно переоценить: она задала тон целому направлению исследований. Появились работы по *«археологии» различных областей – например, знания о болезни, об искусстве, об общественных институтах – во многом вдохновленные Фуко.
Сегодня, в XXI веке, идеи Фуко сохраняют актуальность. Во-первых, его скепсис по отношению к универсальности «человека» обернулся плодотворными дискуссиями в философии постгуманизма. В эпоху, когда говорят о искусственном интеллекте, биотехнологиях, наступлении эры после человека, фигура человека действительно пересматривается. Фраза про «лицо на песке» теперь звучит почти пророчески: перед лицом экологических вызовов и технологий мы переосмысливаем антропоцентризм. Во-вторых, метод Фуко – историзация всего, в том числе науки и субъекта – стал частью базового инструментария гуманитариев. Современные историки, социологи знания, антропологи часто учитывают, что их собственные понятия обусловлены культурой. Идея о скрытой сетке эпистемы перекликается с концепцией социального конструирования знания. Хотя не все согласятся с жёсткими разрывами Фуко (ныне больше говорят о гибридности, множественности рациональностей, пересечениях), его образное разделение эпох помогло разрушить европоцентричный миф о плавном прогрессе разума. Мы теперь гораздо осторожнее в суждениях об истине “на все времена” – во многом благодаря таким работам, как «Слова и вещи».
Наконец, Фуко актуален своей интегральной критикой гуманитарных наук. В век данных и алгоритмов гуманитаристика снова оправдывает своё место. Фуко показал, что гуманитарные науки – не нейтральное отражение «природы человека», а участники формирования определённого образа человека (со всеми нормами, отклонениями, «нормальностями»). Этот критический взгляд сегодня используют, например, в изучении того, как медицинские дискурсы конструируют понятие нормы и патологии, как экономическая наука влияет на само понимание экономики и поведения людей (через теории рациональности), или как социальные науки иногда служат властным практикам (определяя, что такое «девиант», «больной», «асоциальный»).
Подводя итог, «Слова и вещи» – это не устаревший философский трактат 60-х, а продолжающий вдохновлять вызов нашему мышлению. Фуко призывает взглянуть на себя со стороны истории – и это послание звучит сейчас, пожалуй, ещё более остро. Ведь мы живём в эпоху, когда изменения – технологические, социальные – происходят стремительно, и нам важно помнить: то, что мы считаем центром мира сегодня, завтра может рассыпаться и перестроиться. Значит, надо уметь мыслить гибко, находить новые координаты. Фуковская археология учит интеллектуальной смелости и скромности одновременно: смелости поставить под вопрос базовые понятия и скромности не считать свой порядок вещей единственно возможным. Это урок, актуальный для каждого, кто интересуется не только словами или вещами, но и тем невидимым, что связывает первые со вторыми в нашем непрестанно меняющемся человеческом мире.
