«Безумие и неразумие. История безумия в классическую эпоху» — одна из самых глубоких и противоречивых работ Мишеля Фуко, впервые изданная во Франции в 1961 году. Уже само её оригинальное название (Folie et déraison) задаёт парадоксальную интонацию: как возможно одно без другого? Где проходит граница между безумием и неразумием, и кто имеет право её чертить?
Реферат книги
В воображении средневекового человека безумие было пугающей тенью — знаком иной реальности, почти сверхъестественным предзнаменованием. Когда по улицам города брёл безумец, его встречали одновременно страх и странное почтение. Некогда подобным образом относились к прокажённым: этих несчастных изгоняли из общин, но наделяли почти священным статусом – живыми напоминаниями о грехе и милости. К XIV–XV векам лепрозории опустели – чума проказы отступила. И вот роль изгоев, чьё присутствие тревожит общество, перешла к новым фигурам: бродягам, нищим и умалишённым.
Но если прокажённого исключали полностью, то безумца приручали в фигуре шута или философа, и кажется, что разум сумел поставить себе на службу даже собственную противоположность. Но эта победа разума оказалась недолговечной. Уже на исходе XVI века зарождаются новые настроения – предчувствия строгого порядка, который не потерпит никаких двусмысленностей.
«Великое заточение»: разум противится безумию
XVII век в Европе – время торжества порядка и разума, но и время тревог. Растущие города сталкивались с наплывом нищих, бродяг, бесприютных душ. Порядок для новой буржуазной эпохи значит всё; хаос больше не имеет романтического ореола. На этой почве возникает то, что Мишель Фуко назвал Великим заточением – масштабная изоляция всех, кто выбивается из нормы.
Условная дата начала «великого заточения» – 1656 год: король Людовик XIV издаёт указ о создании в Париже печально известного Общего госпиталя. Название обманчиво – это не больница, а огромный приемник для «неугодных»: под его своды силой загоняют сумасшедших, нищих, инвалидов, блудниц, алкоголиков, еретиков и вообще всех, кого новый городской порядок клеймит как неразумных.
Что движет этой кампанией тотальной изоляции? Моральный пафос и социальная выгода сплелись воедино. В эпоху Реформации и наступающего Просвещения праздность считалась величайшим пороком – “матерью всех грехов”. Труд возвели в главную добродетель и обязанность человека. Поэтому неспособных или не желающих трудиться – хоть по болезни, хоть по лени – объявили не просто экономическим бременем, но греховными элементами. Безумец из загадочного носителя Божьей тайны превратился во врага общественного порядка.
Итог «великого заточения» – безумие переместилось с городских улиц за толстые стены и решётки. Между сумасшедшим и остальным обществом воцарилась дистанция, пустота. Это позволяло взглянуть на безумца как на нечто отдельное, объект наблюдения, а не голос внутри культуры.
Лечебница вместо цепей: рождение психиатрии
Конец XVIII века. Революционная гроза во Франции меняет многое – в том числе отношение к казематам, в которых томятся тысячи людей без суда и следствия. Новый гуманизм стучится даже в мрачные палаты для сумасшедших. В 1790-е годы почти одновременно происходят два знаковых события: во Франции главный врач Бисетр Филипп Пинель реформирует парижские дома умалишённых (в 1795 г.), а в Англии квакер-подвижник Уильям Тьюк основывает частное убежище “Ретрит” в Йоркшире (1796 г.). Этих людей впоследствии провозгласили освободителями безумных: ходит легенда, будто Пинель лично снял цепи с несчастных пациентов Сальпетриер. Картины, гравюры и учебники рисуют трогательную сцену: просвещённый доктор разжимает оковы, и исстрадавшиеся безумцы с благодарностью простирают к нему руки. Что же произошло на самом деле?
Фуко утверждает: произошло не снятие, а смена оков. Да, цепи реально заменили на смирительные рубашки, жестокие побои – на “мягкое обращение”. Но суть лечения осталась прежней: подчинить безумца чужой воле. Лечебница Пинеля вовсе не оказалась царством свободы и рациональной терапии. Скорее, это новый театр, где разыгрывается драма Разума и Безумия в обновлённом жанре. Если прежде безумец просто сидел в камере как зверь, то теперь его выводят на своеобразный моральный суд. В роли судьи – врач и обслуживающий персонал; в роли обвиняемого – пациент. Обвинение одно на всех: уклонение от нормы. Виновен тем, что не такой, как все. Как же добиться “оправдания” – то есть излечения?
Фуко язвительно отвечает: через раскаяние. Безумца выпускают из одиночки, но помещают в общество себе подобных, под неусыпный взгляд доктора. Этот всевидящий взгляд (почти как у надзирателя в тюрьме) день и ночь следит за пациентом. Сумасшедшему постепенно внушают чувство вины: мол, ты сам виноват в своей несчастной доле, ты слабый, грешный, неправильный. Ему предлагают путь “исправления”: добровольно признать свою аномальность и подчинить поведение требуемым нормам. Так начинается то, что можно назвать психологическим перевоспитанием.
Пациенты работают в саду или мастерской – труд вновь используется как лекарство для души. Им устраивают своеобразные воспитательные спектакли: к примеру, в том самом “Ретрите” Тьюка уличённого в проступке сумасшедшего сажали обедать одного, за отдельный стол – пока он не осознавал вину и не просил вернуться к общему столу. Подобные сцены удивительно напоминают нравоучительные притчи или семейные наказания. Лечебница превратилась в микромодель общества, где уважают порядок, религию, мораль – и карают тех, кто не уважает.
Фуко пишет: «Лечебница эпохи позитивизма – это не пространство свободы, где наблюдают больных...; это пространство правосудия, где человека обвиняют, судят и выносят ему приговор, и где освобождение достигается лишь через перенос судебного процесса в глубины собственной психики, то есть через раскаяние». Иначе говоря, сумасшедший обретает свободу только признав себя сумасшедшим, признав правоту окружающего общества. Лечебница декларирует: мы не наказываем вас, вы же больны! – но на деле внутри неё безумие по-прежнему наказуемо, просто теперь наказание принимается самим безумцем как лечение и благо.
“Тюрьма морали” – так образно называют этот новый институт. Внешне он гуманнее старых тюрем, но, возможно, ещё глубже ранит душу: ведь заключённого убеждают, что тюрьма у него в голове, и выпустят его лишь тогда, когда он изменит своё сознание.
Однако именно в этой новой несвободе кроется парадоксальный прогресс. Единый институт “психиатрической больницы” создал условия для рождения научного подхода к безумию. Если прежде безумных было собрано вместе и отделено от прочих “порочных” маргиналов, стало возможным изучать их как особую группу. Врачи, надзиратели, учёные – все получили доступ к относительно “чистому” объекту исследования.
Фуко замечает, что знание о безумии родилось не в университетских кабинетах, а в казармах для душевнобольных. Когда все умалишённые были собраны вместе и отделены от прочих “порочных” маргиналов, стало возможным изучать их как особую группу. Врачи, надзиратели, учёные – все получили доступ к относительно “чистому” объекту исследования. Именно тут, за закрытыми дверями лечебниц, врачи столетия фиксировали симптомы, сравнивали случаи, вырабатывали первые классификации. Им, конечно, помог дух времени: медицина конца XVIII – начала XIX века вообще резко двинулась к систематике и позитивизму. Повсюду составлялись атласы болезней, для всего искали естественное место в иерархии недугов.
Повсюду составлялись атласы болезней, для всего искали естественное место в иерархии недугов. Безумие тоже нашло своё место – его начали описывать в тех же терминах причин и симптомов, что и телесные болезни. Так, в общественном сознании закрепилось: безумцы не злодеи и не пророки, а пациенты. Казалось бы, блестящая победа гуманизма. Но Фуко не даёт обмануться: он показывает, что понятие психической болезни возникло вовсе не из милосердия врачей и не из успехов науки, а из социальной необходимости. Когда бурно развивающемуся капиталистическому обществу понадобилось вернуть как можно больше людей в строй трудящихся (потому что не хватало рабочих рук), – тюрьмы “великого заточения” распахнулись, выпуская всех, кто мог работать.
Те, кто действительно утратил разум и трудоспособность, стали теперь отдельной категорией – больными, достойными жалости, а не гнева. Проще говоря, общество решило: раз эти люди всё равно бесполезны, пусть медицина признает их больными и займётся ими. Врач-психиатр стал тем фигуром, через которую разум классической эпохи окончательно подчиняет себе всё иррациональное.
Безумие вновь подаёт голос
Спустя века молчания безумие попыталось заговорить – устами тех, кого сами современники считали полусумасшедшими гениями. Фуко указывает, что “древнее, космическое безумие” лишь дремало в глубинах культуры, даже когда Просвещение именем разума заковало его в цепи. И именно оно внезапно прорвалось наружу в последних словах Ницше и последних видениях Ван Гога. В конце XIX – начале XX века философ Фридрих Ницше, потрясший основы европейской морали, и художник Винсент Ван Гог, чьи картины рвут полотна буйством цвета, – оба прошли через личное безумие.
Их творчество общества сначала сочло бредом, но потом признало гениальностью. Это ли не ирония истории: безумие, объявленное побеждённым, на исходе “благоразумного” века возвращается как источник нового осмысления мира! К ним можно добавить и Антонена Арто – французского поэта и режиссёра, чьи собственные психические страдания вылились в глубокие размышления о природе искусства и сумасшествия. В этих фигурах трагическое, экзистенциальное безумие, казалось, снова обрело голос – пусть и ценой гибели или личного крушения гения.
А вскоре и сама наука вынуждена была приоткрыть дверь в темницу молчащего безумия. Имя этому повороту – психоанализ. Зигмунд Фрейд, венский врач, предложил прислушаться к тому, что говорит безумец. Разумеется, на условиях врача: пациент лежит на кушетке, за его спиной невидимый аналитик, как судья, наблюдает за любым словом. Картина всё той же лечебницы – но хотя бы больному дают высказаться.
Бред, галлюцинации, сны – всё то, что классическая психиатрия просто отмела как пустой шум, – Фрейд объявил осмысленным “языком бессознательного” и начал интерпретировать. В каком-то смысле диалог разума и безумия возобновился: разум (в лице аналитика) снова слушает (хотя и не равноправно) речь безумия. Фуко отмечает, что психоаналитик сочетает в себе “абсолютный взгляд надзирателя” и одновременно внимательное ухо, воспринимающее монолог пациента. Так трещит стены “тюрьмы морали” – хотя бы тонкой паутинкой.
История безумия, прослеженная Фуко, на самом деле обращена к сердвине человеческой сущности. Недаром в финале своей книги философ утверждает: «Человек становится природой для самого себя лишь в той мере, в какой он способен к безумию». Что это означает? То, что способность переступить грань разумного – не аномалия, а базовое свойство человека. Безумие – своего рода зеркало, в котором человек может увидеть своё истинное лицо, но лишь на миг, потому что тут же утрачивает рассудок и не может осмыслить увиденное.
Каждая эпоха смотрела в это зеркало и видела нечто своё. Средневековый человек узрел там адские ужасы и Божий промысел. Ренессанс – трагикомедию жизни, где добро и зло сплетены. Классическая эпоха отвела взгляд и спрятала зеркало под замок, объявив, что никакого безумия нет – есть только отсутствие порядка. Но спрятанное зеркало никуда не делось, и время от времени правда безумия вырывается наружу, ставя разум в тупик.
Современная культура XX века, измученная мировыми войнами и тоталитаризмом, внезапно тоже заинтересовалась безумием – уже без романтики, но с сочувствием. Зарождается антипсихиатрия, художники и писатели пытаются понять внутренний мир шизофреника, а общество спорит: всегда ли нормальность – это норма? Фуко радикален: он считает, что позитивная наука о человеке вообще стала возможна лишь после того, как безумие было заточено и поставлено под наблюдение. И если мы хотим когда-либо вырваться из этого порочного круга – нужен не новый диагноз, а революция сознания.
Альтернатива существующей психиатрии, по Фуко, – это не какая-то улучшенная терапия, а полное упразднение старых институтов принуждения и возвращение к диалогу с иррациональным началом в человеке. Возможно, это звучит утопически. Но «История безумия» учит нас, что великие утопии разума зачастую оборачивались самыми безумными практиками. Значит, осмыслить Безумие – значит лучше понять и собственный Разум, его пределы и его ответственность. Фуко заставляет нас взглянуть по ту сторону привычного порядка – туда, где бродит безумие, которое, как выясняется, никуда не исчезало. Оно лишь ждёт часа, когда мы наконец услышим его голос.
