В политической тактике Ленина до революции 1917 года можно увидеть напряжённое сосуществование формального признания демократических принципов с жёсткой реальной установкой на контроль и дисциплину, растворение меньшинства в воле большинства. Партийность это требование от члена партии безусловно выполнять требование большинства и делать то, против чего вчера еще ты теоретически выступал.
Это, казалось бы, общее правило жизни в демократии. В либеральной системе действует простое, но важное правило: до принятия закона можно его оспаривать, но после — следует подчиниться. Однако это подчинение не означает капитуляции. В условиях либеральной демократии сохраняется право — и даже обязанность — продолжать борьбу за пересмотр, изменение или отмену закона. Закон здесь не догма, а временное решение, подлежащее критике и обсуждению.
В революционной логике, особенно в условиях, когда партия рассматривает себя как авангард в строительстве нового мира, подобная стратегия воспринимается иначе. Здесь борьба против уже принятого закона — это не проявление гражданской свободы, а потенциальная измена. Критика воспринимается не как часть политической жизни, а как акт саботажа, работа на врага. Любое инакомыслие после голосования выглядит как попытка дестабилизировать строй, поставивший перед собой историческую цель.
Ленин в этом отношении действовал с расчётом. Он не отказывался от идеи многопартийности — формально, теоретически. Но ставил перед ней условие: железная дисциплина, обязательное подчинение большинству. А так как он всегда мыслил себя носителем воли этого большинства, реального политического плюрализма в его модели не предусматривалось. Демократия провозглашалась, но превращалась в инструмент власти — она должна была служить делу, а не быть самоценной. За словами о народном участии скрывалась централизованная структура, где несогласие — особенно после принятия решения — воспринималось как вызов не норме, а самой исторической миссии партии.
В этом была скрытая двойственность: с одной стороны, такая позиция позволяла называть политическую практику демократической, с другой — делала невозможным подлинное политическое соревнование. Участие в игре допускалось, но только по правилам, заранее гарантировавшим победу одной стороны. Демократия мыслилась как инструмент, а не как ценность.
Но формально, в стркутрах идеологии партия провозглашал ценность демократии как таковой. особенно это важно было в услвоих борьбы с мировым капиталом. Большевики не могли просто так сказать: мы против демократии вообще.
Между тем сложные спекуляции о разнице между буржуазной и народной демократией не могли быть поняты широкими массами. В толще масс всегда жила убежденность: Ленин был за демократию.
К 1980-м годам партия, всё ещё опираясь на старый ленинский образ мыслей, начала терпеть урон от того самого демократического мифа, которым когда-то так ловко прикрывалась. Внутри страны возник разрыв между реальностью и официальным образом — между авторитарной системой и обещанием «власти народа». Миф, долгое время служивший бронёй, стал слабым местом.
А вовне, на мировой арене, вера в то, что демократия может быть эффективным оружием идеологической борьбы, обернулась провалом: коммунизм, обёрнутый в демократическую риторику, оказался уязвим перед подлинными демократическими практиками, которые он пытался имитировать.
Итак, смотря из 1991 года, - стратегическая ошибка большеивков состояла в признании ценности демократии, вместо прямого объявления диктатуры, как это было у фашистов. Но смотря из 1917 года, - коммунисты н6е могли даже в теории отказаться от веры в демократии и от знамени демократии. Это нонсенс.
