Том первый: История власти от истоков до 1760 года н.э.
Предисловие к новому изданию
Человеческие общества, если верить школьным учебникам, должны маршировать по ровной, размеченной линии — шаг за шагом и без особых метаний из стороны в сторону. Однако реальность больше напоминает запутанный лабиринт, в котором каждый новый поворот сулит нечто совсем непредвиденное. Человеческая история переполнена случайностями, облеченными в маски закономерности.
Британский историк и социологи Майкл Манн разработал не теорию, но объяснительную модель этой истории, фокусируясь на власти, властвовании, способах организации и контроля. Он изложил ее в четырёх томах своего труда «Источник социальной власти», интерпретативное изложение которой я прдлагаю вашему вниманию. Изложение, пересказ языком популярной науки трудной для понимания научной работы Манна.
Метод Манна он сам называет «блужданием» между историей и социологией — шаг в теорию, два шага в поиск архивных свидетельств. Его работа раздражала «чистых» историков: им мешало изобилие теоретических абстракций. Теоретики тоже не оставались в долгу: они утверждали, что тот «слишком вольно» обращается с гипотезами. Манн встречает эти упрёки без особой паники. Он напоминает, что сложные процессы истории не умещаются ни в слишком узкий казённый язык научных формул, ни в чересчур литературные исторические повествования. Реальность слишком хаотична, чтобы загнать её в логические или нарративные коробочки
Манн называл себя «упрощённой версией Вебера», потому что считает своё изложение более доступным. Поэтому я называю эту книгу «упрощенной версией Манна». Манн был убеждён: если хочешь всерьёз ухватить реальность, придётся мириться с некоторой «избыточной сложностью». В конце концов, говорит он, общество не похоже на крохотную оранжерею, которую легко описать тремя строками. Надеюсь, что укрощая научный стиль Манна, я не изувечу его метод, и вы уловите эту «избыточную сложность» мира, найдя ей сносные объяснения.
Манн искренне гордился двумя главными выводами своей масштабной работы. Первый: в большей части истории человечество вообще-то старалось уклониться от превращения в государство и избегало нарастания социальной иерархии. Если посмотреть внимательно, люди часто и упорно «саботировали» жёсткие властные структуры. Второй: даже когда эти структуры возникали, их развитие шло рывками и зигзагами, а вовсе не покатой дорогой эволюции, как любят описывать учебники. И хотя иногда это выглядело как логический прогресс, чаще случались внезапные сдвиги или «неоэпизодические трансформации», как он формулирует.
В итоге Манн видит свою «объяснительную модель скорее как большой оптический прибор, при помощи которого мы хоть немного улавливаем хаотическое движение обществ — «трагикомичный» путь вперёд, назад и в сторону, а иногда и вовсе кругами, если верить архивам и раскопкам. Его модель IEMP, возможно, и не даст исчерпывающей формулы, но подскажет, куда глядеть и какие связи искать. Ирония Манна в том, что порой самые наивные гипотезы XIX века оказываются ближе к истине, чем любые выглаженные схемы XXI-го, потому что в них не было страха перед масштабом. А страх — всегда плохой союзник, когда речь заходит об истории, полной сюрпризов и парадоксов.
Вступление
Исследование бескрайнего океана мировой истории власти — пожалуй, одно из самых заманчивых и в то же время рискованных путешествий для учёного. С одной стороны, перед ним колышутся бушующие волны эмпирических данных; с другой — острые рифы, об которые может разбиться любая теоретическая модель. Майкл Манн, начав когда-то с попыток «отшлифовать» экономический детерминизм Маркса, оказался втянут в настоящий междисциплинарный вихрь: его работа обернулась многотомным трудом, посвящённым власти и её изменчивым обличьям в разных исторических эпохах.
Интересно, что первое «море», в которое Манн нырнул, казалось ему довольно спокойным: в 1972 году он написал статью, пытаясь подкорректировать взгляды Маркса и Вебера на социальную стратификацию. Но чем дальше он продвигался, тем сильнее понимал, что перед ним раскрывается совсем другая масштабная панорама. Скромная статья переросла в идею теории мировой истории власти — универсального «инструмента», объясняющего, почему одни общества развиваются так, а другие — эдак. Будто сам дух истории шептал: «Добро пожаловать в океан без берегов».
Оказалось, что без соединения социологии и истории тут не обойтись. Социология без исторических примеров выглядит, по выражению Манна, «игрой ума на пустыре», а история, лишённая социологической теории, рискует застрять в здравом смысле своей эпохи и не увидеть «скрытых течений», формирующих общественные структуры. Так что Манн бросился устраивать «свадьбу» этих двух дисциплин, попеременно ныряя то в архивы, то в теоретические тексты. Этот извилистый путь он сам называет «зигзагообразным»: от теории к данным, от данных — к новой гипотезе, а затем снова вглубь фактов, пока картина развития общества в определённое время и месте не начинала приобретать логическую завершённость.
В этом «зигзаге» Манну помогали не только научные коллеги, но и студенты. Он с благодарностью вспоминает семинары в Университете Эссекса и Лондонской школе экономики, где на каждую его идею неизбежно обрушивалась волна вопросов и сомнений. Молодые умы, свободные от авторитетов, то и дело обнаруживали уязвимости в теории, заставляя Манна либо объяснять задумку более чётко, либо признаваться в необходимости доработать её.
Но путь к этой «большой картине» был далёк от спокойного парада побед. Как отмечает сам Манн, если реальность — это огромный и хаотичный рынок, где всё перемешано, то теория должна быть аккуратной витриной, где товары разложены по полочкам. Соединить один мир с другим порой почти невозможно: ты либо утопаешь в бесчисленных деталях, становясь жертвой «базарной суеты» эмпирии, либо возводишь слишком абстрактную схему и теряешь связь с конкретными фактами. Манн честно признаётся: бывало, он чувствовал себя то слепым, то глухим — уж слишком громко кричала реальность и слишком тонкого слуха требовали коллеги. Спасение пришло в виде дружеских дискуссий и критики со стороны учёных вроде Эрнеста Геллнера и Джона Холла: их семинары «Паттерны истории» становились местом, где любой казавшийся гениальным абзац разбирали по косточкам. И часто именно эти «неудобные вопросы» помогали Манну подкорректировать курс.
Объём работы рос, как снежный ком. Манн планировал выпустить одну монументальную книгу, но, заметив, что океан фактов слишком велик для одного судна, Манн сформировал целую флотилию — отдельные части, каждая из которых сохранила общую концептуальную нить, но позволила изучить исторический материал куда глубже и последовательнее.
Что бы ни говорили критики, сам Манн не пытается снять с себя ответственность за неточности. Он понимает, что подобный мега-проект не может быть идеальным. Зато он убеждён: попытка объединить социологию и историю в одном подходе — это прорыв к пониманию того, чем на самом деле является власть. И, в конечном счёте, главным остаётся вопрос, который он задаёт с самого начала: «Почему разные общества столь по-разному устроили у себя механизмы власти?» И, разумеется, следующий шаг — понять, как эту власть они умудрялись удерживать или терять.
Именно этот вопрос снова ведёт нас в путешествие по волнам теорий и по глубинам архивов, в бесконечном поиске ключа к исторической логике. Или, как иронично добавил бы сам Манн, к очередной порции новых вопросов, без которых и нет подлинной науки.
Общества как организованные сети власти
Мир — это огромная сцена, на которой одновременно идёт несколько спектаклей. Актёры постоянно переходят из одной постановки в другую, декорации меняются, и никто толком не знает, в каком жанре они сейчас играют — комедии, трагедии или эпической саги. Примерно так выглядят человеческие общества, если смотреть на них без готовых схем и привычных догм. История и теория власти — часть этого хаотичного, но захватывающего действа, а исследователи власти актеры всемирного театра.
Майкл Манн полагал, что общество, вопреки расхожему мнению, не является единой и компактной системой. У него нет чётких и надёжных границ — ни географических, ни социальных. Разнообразные течения и влияния циркулируют по своему усмотрению, пересекают любые границы и не требуют паспортного контроля на «таможне». В вихре отношений между людьми не найти простых подсистем вроде «экономики» или «культуры», существующих изолированно друг от друга.
Неоднократно учёные пытались разложить общество на чёткие части: семья, религия, государство, марксисты привычно сводили всё к способу производства. Оказалось, что реальность смеётся над такими схемами: «внутреннее» и «внешнее» переплетаются, создавая множество парадоксов, тайное, ползучее движение на задворках иногда весомее громких событий и речей.
Особенно ярко обманчивый образ «целостного общества» проявился при анализе государства. Почти сто лет назад социологи твёрдо утверждали, что существует определённая национально-государственная рамка: немцы живут в Германии, французы — во Франции, и все они образуют замкнутую общность. Археологи и антропологи поступали аналогично, помещая народы в «культурные» коробочки — у каждого свои глиняные горшки, обряды и «чистая» территория. Но, увы, и в политике, и в экономике, и в культуре границы редко совпадают с картой, развешанной на стене школьного класса.
Власть способна охватывать целые континенты через торговые пути, религиозные общины, миграцию, а государственные рубежи остаются весьма условными. Власть определяется просто – это контроль над обстоятельствами жизни, природными и социальными, индивидуальный контроль или групповой. Человечество в целом стремится контролировать природу и себя. Власть это спрут с щупальцами. Каждое шупальце – типовой способ контроля. И таких способов контроля Майкл Манн выделял четыре, называя их «источниками социальной власти». Если продолжать образ, то из спрута славти расте четыре щупальца больших, корневых, а из каждого коревого источника растут щупальца меньше, которые Маанн называет сетями власти. В результате получается замысловатая гигантская сеть власти, опутавшая людей. Лабиринт сетей, в котором сложно разобраться. Есть еще одна аналогия у Манна – сеть власти, опутавшая человечество, это социальная клетка, клетка цивилизации, в которую заключен природный биологический человек.
Майкл Манн утверждает, что общество — это пересечение множества сетей власти. Тезис изначально кажется диковинным и донельзя туманным.
Четыре основных источника, из которых вырастают корневые щупальца власти: идеологический, экономический, военный и политический (ИЭВП). Речь идёт не столько о том, что эти «источники социальной власти» отражают наши сокровенные чаяния (хотя, возможно, и это отчасти так), сколько о том, что они являются механизмами организации. Иными словами, источник власти — это способ контроля над ресурсами, пространством, коммуникациями и даже верованиями. Майкл Манн изучает в нескольких томах организационные техники власти и их историю, эволюцию и деволюцию. Поэтому за ним закрепился ярлычок «организационного материалиста.
Обширное произведение Майкла Манна можно было бы озаглавить, например, «Способы властвования как источники социальной власти». Власть, в общем и целом, контроль над жизненными, природными и социальными обстоятельствами. Она не сводится к банальному влиянию одних людей на других, а проявляется в способности управлять рычагами контроля: где-то это монополия на легальное насилие, где-то — возможность проповедовать и формировать идеалы, где-то — управление экономическими потоками или политическими институтами. Именно в умении «строить» и «поддерживать» организационные структуры кроется сила власти, будь то армия, бюрократия, религиозный орден или транснациональная корпорация.
Если оглянуться на историю, становится ясно, что развитие власти происходило зигзагообразно, рывками. Порой открытия новых видов оружия меняли военную расстановку сил, порой революции в коммуникациях (письменность, печатный станок, интернет) переворачивали всё с ног на голову. Это не единый плавный эволюционный поток, а череда «неоэпизодических» скачков, когда внезапно появляется новая организационная форма, и мир уже не тот. Каждый такой всплеск — почти бунт против старых порядков, а не закономерный шаг вперёд или назад.
Здесь возникает старый, добрый вопрос: существует ли в истории общества «первая скрипка»? Или всё это — гигантское джазовое импровизационное шоу, где никто не задаёт единую тему, но все влияют друг на друга?
Любая наука опирается на определённые концептуальные рамки — без них мы утопаем в потоке фактов, не замечая смысла и логики. Маркс систематизировал историю через призму классовых войн и способов производства. Вебер, заглядывая в глаза беспорядку, изобрёл метод «идеальных типов».
Зачем же нужны эти «идеальные типы» «способы производства»? Чтобы хоть как-то упорядочить бурлящий хаос и показать, что за каждым конкретным историческим случаем всё же прослеживаются определённые принципы. Аналогичный подход применим и к власти: нет смысла искать единую, волшебную формулу, способную разом объяснить все формы господства, но можно зацепиться за конкретные сетевые механизмы и попытаться понять, как они пересекаются и контактируют.
Этим и объясняется наша начальная аналогия с театральным потоком постановок и переходом актеров из одной пьесы в другую. Каждый из способов (источников) власти создаёт свой «текст» в общей пьесе. Тексты то сливаются, то расходятся, образуя узлы, в которых рождаются самые неожиданные исторические сюжеты — войны, революции, религиозные движения, торговые империи. И если когда-то мы представляли общество как упорядоченную матрицу, теперь придётся смириться с тем, что оно скорее напоминает разноуровневую паутину, где различные нити создают пересекающиеся узоры.
Ирония в том, что подобное понимание, скорее всего, заставит нас отказаться от привычных терминов. «Единство», «целостность», «уровни» и «подсистемы» оказываются в лучшем случае удобными упрощениями, а в худшем — ловушками, мешающими увидеть главное: мир слишком сложен, чтобы аккуратно уместиться в коробке с надписью «общество и его законы». Но, возможно, именно в этой сложности рождается настоящее любопытство к истории власти. Какие же сокровища зрелищности и логики скрываются в мирах, где армия и проповедь, торговый капитал и политическое могущество переплетаются в невозможном рисунке! И пусть это может свести с ума любителей простых ответов, зато оно даёт шанс увидеть, как на самом деле живёт человечество —«скачущая блоха» на огромном глобусе, изобретающая способы самоорганизации.
Общество — это не старательно выстроенный механизм, а кипящий котёл. Социологу и историку, желающим разобраться в сущности власти, придётся не бояться жара и беспорядка, а искать те организационные формы, которые воплощают энергии эпох. И в этом непростом деле неплохо сохранить хотя бы каплю здравого сарказма — он помогает не утонуть в ежедневных открытиях, которые, казалось бы, рушат все наши уверенные теории.
Природа человека и социальная власть
Люди всегда найдут повод для беспокойства, чреватого даже мелкими приключениями, — даже когда, казалось бы, им ничего уже не нужно. Кто-то гонится за богатством, другие грезят о новом айфоне или гектаре земли, третьи просто хотят, чтобы никто не мешал им мирно посиживать на диване. Но общий итог один: наши бесконечные попытки удовлетворить желания превращают общество в мощный водоворот, где сталкиваются самые разные амбиции и неутолённые страсти. И вот именно в этой бурлящей среде рождается власть.
Социологи, философы и прочие любители «объяснить всё» издавна старались свести человеческую природу к базовому каталогу «хотелок» — еда, сон, секс, статус (в различных вариациях). В начале XX века, например, Самнер и Ворд предложили нечто похожее на «таблицу Менделеева желаний», насчитывавшую множество пунктов — от банального голода до возвышенных духовных стремлений. Логика была проста: понять, чего люди хотят, — значит узнать, что ими движет, а значит, открыть тайну социального порядка. Но жизнь, увы или к счастью, оказалась хитрее. Оказалось, что из одного лишь «хочу» не выстроить всю конструкцию общества.
Взгляните хотя бы на пример цивилизаций, расцветших в речных долинах — в Междуречье, Египте или Индии. Неужели их обитатели были более «замотивированы» жить хорошо, чем жители, скажем, суровых северных земель? Почти наверняка нет. Они просто получили от природы счастливый лотерейный билет: плодородные почвы, обильную влагу, богатые уловы рыбы. Конечный результат — возникновение городов, письменности, царств — зависит не от мотиваций только, но ещё и от внешних условий.
И тут-то на сцену выходит социальная власть, которая в этом контексте видится не как монстр, поедающий свободу, а как надёжный инструмент, помогающий людям кооперироваться. От семейных уз до глобальных институтов — вся человеческая история пропитана идеей взаимопомощи, которая одновременно даёт и контроль, и зависимость. И чем хитрее и мощнее становились организационные средства, тем больший размах приобретали сети власти. Ведь власть — это, по сути, инструментальная вещь: нужно договориться, управляешь ли ты армией или строишь пирамиду, обеспечиваешь поставку зерна или следишь за идеологией — всё это «механика» управления.
Власть не просто жажда господствовать. Власть , скорее, ресурс, который используют все подряд, а не только самовлюблённые тираны и амбициозные политиканы. Если надо организовать великую стройку века или, напротив, подавить вражеское восстание, мы обращаемся к возможностям, которые предоставляет власть. Когда военный вождь выстраивает свою армию, он, возможно, и не жаждет грохота пушек, но прекрасно понимает, что иначе контроль над территорией обернётся хаосом. Точно так же торговцы используют экономические рычаги, а идеологи — проповеди и убеждения, потому что это эффективные способы достичь целей.
Важнейший урок истории в том, что именно эффективность тех или иных организационных технологий определяет, какая сеть власти возьмёт верх. В одни эпохи рулит политическая система (вспомним имперские бюрократии от Рима до Китая), в другие на передний план вырывается экономика (золотой век торговых республик), а где-то ключевую роль играют военные структуры (как у кочевых завоевателей). Порой всё смешивается, давая рождение очередному гибриду, где религиозная идеология сплетена с военным могуществом, а экономика служит воле правителя. История цинично показывает: когда новый организационный инструмент (скажем, огнестрельное оружие или железная дорога) даёт преимущество, он меняет расстановку сил и формирует другую систему власти.
И если раньше исследователи нередко обсуждали «высокие материи» морали, потребностей или желаний правителей, то современный взгляд призывает к трезвому анализу структуры. Как именно люди контролируют ресурсы, информацию и коммуникацию? Как распределяют функции и роли в группе? Отсюда и вывод: когда мы изучаем власть, нам следует смотреть не только на её «духовную» сущность, но и на те самые проводники, инструменты управления. Именно они, а не величие чьей-то личности, решают, кто главенствует, а кто подчиняется.
В итоге вопрос «почему именно эти люди в этой эпохе становятся властителями?» перестаёт быть сугубо философским. Он превращается в практический: «какой организационный метод им в этом помог?» И отвечать на него мы будем, разбирая устройство армии, характер идеологической проповеди, экономическую структуру или тонкости политической системы, а не только цитируя речи королей и декларации о правах человека. Так власть предстает не метафизической сущностью, а насущной, почти бытовой вещью — вроде инструмента, которым ломают орех: можно использовать глупо и бессистемно, а можно основательно и с размахом.
Таким образом, социальный порядок — это не мягкий диван, куда все садятся и мирно ждут исполнения желаний, а скорее огромная мастерская, в которой каждый ищет свой инструмент. И чем эффективнее выбранное средство, тем выше шанс, что ты окажешься не просто зрителем, но и активным участником драмы под названием «История».
Организационная власть
Коллективная и дистрибутивная власть
Власть — странная штука. С одной стороны, это умение добиваться своих целей и не встречать серьёзного сопротивления; с другой — способность устроить всё вокруг так, чтобы никто и не подумал сопротивляться. А если речь заходит о власти в обществе, в котором мы собираемся дружно жить и сотрудничать, тут открывается целый калейдоскоп нюансов: кто-то управляет, кто-то подчиняется, а кто-то возмущённо спрашивает, почему все мирно подчиняются.
Самый «примитивный» вариант власти — это когда «А» навязывает свою волю «В». Вебер на этом построил целую концепцию. Казалось бы, очевидно: у одного есть рычаги, и он подталкивает другого к действиям, которых тот мог бы и не захотеть. Но если смотреть только с такой колокольни, может показаться, что власть — это товар с ограниченным количеством: если у правителя её много, то у остальных явно мало. Такой взгляд напоминает спорт: кто-то получил «золото», остальные довольствуются «серебром» или «бронзой», а то и вовсе остаются без медалей. Это называется игрой с нулевой суммой.
Однако внесем в картину дополнительный поворот: «Погодите, есть же ещё и совместное расширение мощи!» То есть власть можно рассматривать не только как способ нагнуть непокорных, но и как коллективный ресурс, растущий от слаженных действий многих людей. Представьте, что несколько соседей объединились и построили дамбу — они одновременно контролируют воду и спасают себя от наводнения. Их общий объём власти как раз вырос, ведь теперь вода, некогда опасная стихия, подчиняется воле сообщества. Более того, по отдельности им бы не хватило сил или навыков, чтобы обуздать природу, а сообща — пожалуйста. Значит, не всё сводится к игре с нулевой суммой: иногда власть нарастает, когда мы кооперируемся.
Но тут возникает парадокс: как только появляется коллективное сотрудничество, появляется и проблема: «Кто будет всем этим управлять?». Без организации, разделения труда и чёткой иерархии совместная работа легко скатывается в хаос. И вот вам, пожалуйста, другая сторона власти: нужны координаторы, дирижёры, начальники, кто-то, кому будет виднее, как правильно распределить ресурсы, людей, задачи. А значит, сама жизнь подталкивает нас к иерархии и к тому, что наверху, в «дирижёрской ложе», оказывается узкое меньшинство. Вроде бы все согласны, что кто-то должен задавать ритм и следить за общей гармонией. Но когда настанет необходимость «подтянуть струны», инициативу перехватывают те, у кого в руках уже есть все нити управления.
И тут-то выясняется, почему власть не держится лишь на грубом насилии или доброй воле масс. Да, любое принуждение сверху — это всего лишь верхушка айсберга. Под ней залегает целая институциональная структура, пронизывающая законы, нормы, привычки. Большинство просто не рискует восставать против начальства: ведь выход из системы сулит не славную свободу, а, по сути, отрывает человека от всех коллективных благ. Не будем себя обманывать: если каждая кухарка захочет стать «рулевой государства», кухня быстро опустеет, а государство рассыплется. Поэтому большинство предпочитает мириться с приказыванием, видя в нём гарантию того, что система ещё кое-как работает.
Как заметил Моска, дело тут не в одном деспоте и не в том, что люди бессильны. Просто неорганизованная толпа ничего не может противопоставить слаженному меньшинству, у которого уже есть каналы управления и поддержка правил игры. Власть меньшинства непреодолима не столько из-за «кулака», сколько потому, что её давно встроили в «инфраструктуру» общества. Если представить общественную жизнь в виде города, то власть тут — это не одна башня мэрии, а все мосты, дороги и коммуникации, которыми кто-то владеет и управляет. Если вы сломаете один мост, выступите против одного чиновника, система компенсирует это за счёт других связей. Власть обладает свойством регенерации. Оно позволяет некоторым организмам восстанавливать утраченные части тела, включая щупальца.
Привычное разделение утверждает: «убеждение - хорошо, власть плохо». Большая часть реальных случаев власти во все времена держалась и на некоторых формах убеждения (легитимности), и на возможном (или реальном) принуждении. Люди часто искренне верят, что текущий порядок вещей имеет смысл — и, параллельно, они знают: если ты вдруг решишь слишком дерзко оспорить систему, есть рычаги, способные тебя поставить на место. Но результат убеждения тот же – клетка.
А теперь представим, что у власти есть, условно, два «режима работы». В «экстенсивном» режиме она охватывает широкие территории и большие массы людей, предлагая базовую координацию. Это похоже на гигантскую сеть, перетянутую над целым континентом. А «интенсивный» режим, напротив, делает ставку на глубину контроля: там каждой шестерёнке предписан точный ритм вращения, каждый болт затянут так, что никакое противодействие немыслимо. Подобные высоко дисциплинированные структуры пропитывают жизнь людей в самых тонких деталях.
В реальной истории системы власти часто совмещают оба режима: они стремятся одновременно и развернуться на максимум (экстенсивно), и уплотниться до уровня жёсткой регламентации (интенсивно). Посмотрите на любую империю, которая захватывает огромные земли и народы. Ей важно вовлечь как можно больше людей (экстенсивная грандиозность) и в то же время добиться от них дисциплины (интенсивная подчинённость). Да, иногда получается кривовато, зато позволяет управлять поистине колоссальными пространствами, ставя их на службу верхушке.
В итоге власть оказывается многосторонней: не только «кто кому приказывает» или «как мы дружно работаем», а ещё и способ организовать все эти противоречия в единую систему, внушающую большинству мысль: «Так нужно, иначе погибнем». И, что самое любопытное, этот «мыслительный вирус» не обязательно внушается пропагандой. Он, скорее, растёт из самой жизни: работа, семья, траты, доходы, перспективы будущего. Нет структуры, — нет и порядка. А порядок, даже если он несправедлив, лучше, чем безумный хаос, не правда ли?
Так что власть, как бы нам ни хотелось её упростить, всегда скользит между двумя полюсами: принуждением и согласием, командованием и сотрудничеством, широким охватом и глубокой регламентацией. И в каждом конкретном обществе этот баланс складывается по-своему, определяя, кто окажется на вершине, а кто покорно сдастся на милость высших инстанций.
Экстенсивная и интенсивная, авторитетная и диффузная власть
Власть — это не только строгие приказы и начальники с громкими голосами. Она может действовать тихо, будто течение подводной реки, и направлять наше поведение, даже когда мы уверены, что сами выбираем путь. Если раньше мы думали: «Ну вот, есть короли, государи и военные вожди — значит, власть сосредоточена наверху», то теперь становится ясно, что далеко не вся власть выглядит как жёсткая вертикаль. Порой она рассеивается в обществе так незаметно, что люди, казалось бы, просто следуют своим интересам, покупают и продают, а на деле оказываются частью колоссального механизма влияния.
Давайте возьмём, например, рынок. С древних времён нас учили, что «рулит» тот, кто отдаёт приказы. Но взгляните на классический рынок по Адаму Смиту — там вроде бы никто никого не «командует». Покупатель и продавец договорились, сделка заключена, улыбнулись и пошли по своим делам. Однако, в конце концов рынок оказывается штукой, способной подчинить себе даже могущественные государства. Он не требует от нас обязательной присяги или маршировки в ногу, но если рушится рынок, то трясёт всех и сразу. Эта «невидимая рука» свободной торговли умеет придушить любые рабочие движения и парализовать даже политические амбиции. Не отдавая прямых приказов, рынок выстраивает правила игры так, что вы или адаптируетесь, или вылетаете из него. Получается, это своего рода власть, не имеющая явного центра управления, но очень даже эффективная.
Так мы открываем две грани власти: авторитетную и диффузную. Авторитетная власть любит чёткие вертикали: у неё есть «верх», у неё есть «низ», и всем понятно, кто кому подчиняется. Это армия или бюрократия, где приказы идут сверху, а подчинённые выполняют их (желательно без вопросов). Но есть и диффузная власть: никаких отчётливых команд, ничего похожего на «устав», а работает не хуже, а иногда и мощнее. Люди просто «считают» некоторые вещи нормой и даже не догадываются, что их поведение кем-то регулируется. На рыночной бирже никто лично вам не приказывает купить или продать акции по такой-то цене — но если вы решите играть не по принятым правилам, быстро поймёте, что к чему.
Военное государство завоёвывает соседние земли. Это пример сочетания авторитетной и экстенсивной власти. Выходят легионы, идут маршем, захватывают территории — всё под жёстким контролем. Но удержать огромную империю непросто, ведь, ни дороги, ни логистика не всегда поспевают за амбициями полководцев. Или представьте рынок в версии глобального мира: он обширен (экстенсивный) и рассеян (диффузный). Он тянет свои нити в каждую страну, формируя единое поле торговли, но без штабной палатки, где сидит «верховный командующий рынком».
С другой стороны, у нас есть интенсивная власть: это когда всё сфокусировано на «глубоком» включении людей. Например, забастовка — прекрасный образец интенсивной и диффузной власти. Никто не отдает жёстких приказов, нет одного диктатора-забастовщика, зато действует принцип солидарности: «Мы все держимся вместе, пока нам не пойдут навстречу». А если взять отряд спецназначения? Там, наоборот, ярко выражена авторитетная и интенсивная власть: приказы отдаются конкретно, и все выполняют их беспрекословно. И нет проблем с дисциплиной — только попробуй ослушаться.
Чтобы понять, насколько эффективно работает власть, исследователи любят погружаться в логику инфраструктуры. Как далеко может зайти армия, прежде чем у неё кончатся провиант и терпение солдат? Сколь бы грозной ни была империя на карте, если её легионы не могут покрывать расстояния быстрее, чем за пару дней, то «центральный контроль» становится весьма условным. Или возьмём рынок: ему нужна поддержка логистики, банков и единой денежной системы, чтобы всё играло по общим правилам. Ведь если нет хороших дорог и связь отстаёт на месяцы, рынок остаётся довольно скучным и локальным.
Диффузная власть, напротив, зиждется на более тонких штуках — распространении языка, культуры, норм поведения. Подумайте: когда печатный станок стал массовым, книги и газеты дали внушительный импульс распространять идеи и формировать идентичности, одновременно «присваивая» массу людей определённой группе. Если вы читаете одну и ту же газету, смотрите один и тот же сериал, используете одну и ту же валюту, то автоматически становитесь частичкой «диффузной» сети. И пусть никто не заставляет вас (авторитетно) это делать, вы сами едва ли заметите, как попали в поле влияния — притом многим оно покажется естественным и правильным.
Выходит, анализ власти — дело непростое, потому что за каждой её формой стоит своя инфраструктура. Авторитетная власть процветает, когда есть цепочки командования и быстрая логистика (дороги, курьеры, современные средства связи). Диффузная власть крепнет, если развиты сеть информационных каналов, культура, язык, рынок. Но по-настоящему могучие системы — те, что умудряются сочетать и то, и другое, создавая гигантскую паутину контроля и участия одновременно.
Поэтому, когда мы спрашиваем: «Где центр власти?» — не стоит искать один замок, трон или офис. Центр может быть везде и нигде, скрываясь в денежном обращении, в логистических схемах или в наших головах. И понять, как всё устроено, помогают, с одной стороны, карты военных маршрутов, а с другой — маршруты торговые, интеллектуальные и идеологические. Ведь власть, словно живой организм, пускает корни в те места, где уже есть благодатная почва для её роста. И если мы хотим разобраться в том, что же определяет возможности и границы власти, придётся учитывать и железнодорожные пути, и фрейдистские комплексы, и доступ к интернету, и ещё сотни мелочей, которые, вместе взятые, создают невидимую сеть, держащую нас в своих объятиях.
Современная теория стратификации
Задумайтесь на минуту: если бы мы жили в идеально устроенном «контейнерном» мире, где каждая сфера общества аккуратно лежит в своём отделении, словно в коробке с надписями «Экономика», «Идеология», «Политика» и «Военная сфера», — не было бы это чудесно? Порядок и покой, словно в прекрасном супермаркете, где ничего не теряется и не перемешивается. Но история, увы, всегда любила подкидывать сюрпризы, а общество, как оказывается, — вовсе не та магазинная полка, куда можно разложить «уровни» власти в идеальном порядке.
Тем не менее, в классических теориях стратификации мы видим именно такой «ортодоксальный» подход. Марксисты и неовеберианцы сходятся в одном: власть — это фундаментальная «арматура», на которой возводится все здание социального неравенства. Они лишь спорят, какой «бетон» прочнее: экономический, идеологический или политический. Вебер добавил сюда ещё и статус, а марксисты упорно твердят, что в конечном счёте экономика определяет всё. Но где же в этой стройке место для военной мощи? Неужели она просто «принадлежит» политической сфере, как некий обслуживающий персонал?
История — лучший насмешник над подобными упрощениями. Средние века: феодал со своей личной дружиной запросто мог оказаться сильнее короля в соседнем замке, если король слишком увлёкся вином и турнирами, а забывал поддерживать собственные вооружённые отряды. Или времена исламских держав, где племена легко устраивали локальные войны, не слушаясь никакой центральной власти. А в других уголках земного шара «варварские» воины вторгались в чужие земли и становились тамошними правителями раньше, чем успевали выстроить хоть какую-то государственность. Получается, армия сама по себе порой выступала в роли независимой структуры власти, не тождественной политике.
Взгляните на современные страны, скажем, Германию или Японию: крупные политические игроки, экономические гиганты, но — без особого упора на военную силу (в сравнении с другими сверхдержавами). Значит, можно иметь сильное государство без громыхающей военной мощи? Оказывается, да. Таким образом, четыре базовых формы власти — экономическая, идеологическая, военная и политическая — не всегда раскладываются по строгой линейке иерархии: каждая из них может расцветать или, наоборот, увядать самостоятельно.
Традиционные модели — марксизм или веберианство — обычно представляли всё это как раз такой линейкой: «общество» будто большая коробка, внутри которой хранятся «уровни». У марксистов — экономический уровень в фундаменте, политический сверху, идеология где-то ещё повыше. У веберианцев — больше гибкости, но всё равно подразумевается: есть некий целостный конструкт, единая машина с секциями «культура», «экономика», «политика» и «армия». Не спорим, для учебников идея удобна, но жизнь — штука куда более непредсказуемая.
Собственно, само слово «общество» (социум) произошло от латинского socius — союзник, что в древнем Риме значило примерно: «Ты идёшь за мной в поход, а я тебе за это оказываю покровительство». Где тут намёк на «монолитную систему»? Это скорее дружеская сеть, конфедерация разнородных групп, которые иногда поддерживают друг друга, а иногда внезапно переходят в противоположный лагерь. Такая «слабая» связность оказалась повсеместной: сплошь и рядом «одна рука не знает, что делает другая».
В этом свете общество выглядит не «коробкой», а пёстрым лоскутным одеялом, где каждая заплатка может быть ярче или бледнее, сильнее или слабее, причём обрывки нитей здесь идут от самых разных клубков: экономических интересов, религиозных верований, военного доминирования, политических союзов. В одном регионе командуют священники или шаманы (идеология), в другом — торговые гильдии (экономика), в третьем появляется «харизматичный» полководец (военная власть), а где-то вдруг формируется парламент (политическая система) с почти нулевыми вооружёнными силами и весьма скромной казной, но при этом с огромным влиянием на умы и сердца.
Получается, мы должны переосмыслить само понятие стратификации. Она больше не представляется вертикальной лестницей, которую обязательно «опирают» на главное основание (экономику, по Марксу, или статус, по Веберу). Это, скорее, пересечение разных силовых линий. Где-то сильнее экономический «луч», где-то — политический, где-то — военный, а где-то вообще идёт мощный поток идеологических смыслов. В одном месте всё сплелось в тугой узел, а в другом царит свободная «демократия», но без денег, или военная диктатура с расцветающей торговлей и так далее.
Так что пора отбросить тот самый уютный образ общества, похожего на завод с цехами или на матрёшку с уровнями «базис — надстройка — идеология». Нам открывается сеть, гибкая и порой совершенно нелинейная. У одной группы может быть запредельная военная мощь, но почти никакой политической легитимности. У другой — фантастическая экономическая энергия, но слабая культурная поддержка. И отнюдь не обязательно, что одна сфера «решит» за все остальные. Скорее возникает постоянная борьба, в которой каждая форма власти старается как можно шире распространить своё влияние, а общество получается как результат множества таких пересечений.
В итоге любой серьёзный анализ должен глядеть не на «уровни», а на «переплетения»: кто с кем образовал союз? Какие экономические инициативы заодно с религиозными лозунгами? Где армия выбивает себе бюджет, а где — обеспечивает переворот? Кому выгодно сотрудничество с конкретным правительством, а кто предпочёл идти в подполье и бить в бубен оппозиции? Только разобравшись в этом клубке, мы поймём, почему общество движется туда, а не сюда.
Люди являются социальными, а не социетальными существами
Люди не живут в какой-то одной, монолитной тотальности. Мы не роботы, строго подчиняющиеся некоему центральному пульту управления. Напротив, вся наша социальная активность — это лоскутное одеяло из желаний, амбиций и потребностей, которые переплетаются и пересекаются. Зачем мы вступаем в союзы, заключаем браки, строим храмы, создаём армии, занимаемся обменом товаров и придумываем законы? Да потому что хотим чего-то добиться — еды, богатства, безопасности, да хоть славы. Но все эти инициативы не требуют «единого главного» начальства, которому мы клятвенно присягнули.
Именно в этом месте на сцену выходит знаменитая «институционализация». Когда наши причудливые сети отношений начинают закрепляться, обретать статус нормы, обзаводиться правовыми и экономическими ритуалами, у стороннего наблюдателя возникает обманчивое чувство: «О, так это всё одно большое общество!» На самом деле это всего лишь эффект, порождённый тем, что некоторые узлы в сети связей стали особо прочными — например, государственные законы или рыночные механизмы. Но посмотреть чуть в сторону — и обнаружится другое сплетение, живущее по иным правилам: религиозное братство, транснациональная корпорация, военное образование, рыцарский орден…
История полна примеров того, как новые формы власти и организации появлялись вовсе не внутри старой структуры, а словно пробивались «из трещин» — туда, куда ещё не дотянулся властный контроль. Маркс показывал, что буржуазия возникла меж феодальных порядков, вырастая из купеческих и ремесленных городов, а вовсе не в рамках «официальной» феодальной системы. Позже Вильфредо Парето и Гаэтано Моска подчеркнули, что «элиты» могут опираться на разные виды ресурсов (военная сила, идеология, деньги), а значит, господствовать, обгоняя или обходя прежние институты. Пример: купцы Средневековья развивали торговлю, минуя феодальные границы, и постепенно разрушали весь строй, который казался таким непоколебимым.
Тот же процесс идёт и сегодня. Спросите себя: «В каком обществе я живу?» Казалось бы, ответ очевиден: «В государстве — вот его границы, герб и флаг». Но посмотрите шире: вы можете одновременно быть частью экономического союза, являетесь членом международной интернет-сети, следуете локальным традициям, да ещё и поддерживаете какую-нибудь глобальную субкультуру. Все эти связи накладываются друг на друга, а государство может даже не знать о половине ваших «сетевых» пересечений. То есть вы связаны множеством нитей, и каждая ведёт к разным формам взаимодействий — религиозным, коммерческим, политическим, культурным, военным или, что уж говорить, интернет-игровым.
Пример из далёкой древности — Античная Греция. Мы любим говорить о «древних греках» как о некоем едином народе. Но там был клубок городов-государств (полисов), которые то воевали, то союзничали, а единство создавали только общие язык, культура и религия, а отнюдь не единая государственная администрация. Или Китай времён империи: целые области находились за тысячи километров от столицы и жили почти «на автопилоте», хоть формально и признавали власть императора. А ведь экономика бурлила своими волнами — торговые караваны бродили по Шёлковому пути, пересекая границы и «размывая» формальные имперские рубежи.
Что мы имеем? Люди по природе своей любят объединяться (либо, с иронией заметим, вынуждены объединяться), но вовсе не создают монолиты, в которых каждый болтик вкручен на строго отведённое место. Мы живём в пёстрой мешанине социальных связей, где отдельные узлы могут стать «центрами притяжения» и претендовать на роль главной силы. Феодальные сеньоры, католическая церковь, торговые гильдии, национальные государства, ТНК, интернет-сообщества — всё это не слои одного и того же «пирога», а самостоятельные структуры, чьи границы то пересекаются, то дублируют, то противоречат друг другу.
Почему же сохраняется иллюзия цельного общества? Потому что периоды «централизации» всё-таки случались: римские легионы, китайские династии, современная бюрократия, мощное государство благосостояния — всё это создавало впечатление «всесильного единого механизма». Но даже такие гиганты часто наталкивались на территории, которые контролировать им было неудобно или невыгодно. А параллельно могли существовать империи иного типа, торговые лиги, закулисные союзы и духовные движения, размывающие границы «установленных порядков».
И если переосмыслить эту мозаику, становится ясно: понятие «общество» — это всего лишь удобная метафора, а не объективная вещь. В реальности мы имеем дело с «сетями взаимодействия», динамичными и часто непредсказуемыми. Возникает логичный вопрос: «Так в каком же обществе я тогда живу?» Ответ: в сразу нескольких, и они все переплетаются настолько тесно, что вы сами можете не догадываться о существовании некоторых сетей, пока не столкнётесь с ними случайно. Или пока не вздумаете нарушить чьи-то «правила игры» — тогда мгновенно почувствуете, что извечная бюрократия или рынок способны воздать вам по заслугам.
Итог прост: нет (и никогда не было) монолитной структуры, которая полностью контролировала бы жизнь индивидов. Есть только пересекающиеся потоки влияния, которые то сливаются, то расходятся, пробуждая в нас желания, конфликты и новые амбиции. И кто знает, не зародится ли завтра в глубинах какой-нибудь сети очередная мощная сила, способная вырасти «между трещинами» и изменить саму суть того мира, который мы привыкли считать собой разумеющимся? История показывает: именно так возникают настоящие революции — и не важно, идёт речь о торговых буржуа Средневековья или о стартапах XXI века.
Беспорядок в организациях и функциях
Легко представить общество как образцовую картотеку, где каждая «сфера» (экономика, политика, идеология, военное дело) аккуратно уложена в отдельный ящичек. Но подойдём к реальности и обнаружим, что весь этот «порядок» — скорее иллюзия, созданная нашими привычками к классификации. Настоящая социальная жизнь похожа на пёстрый клубок нитей, где периодически можно разглядеть отдельные цвета, а иногда они так переплетаются, что разбери кто хочет, какой здесь оттенок доминирует.
Взглянем, к примеру, на отношения между государством и капитализмом. Вот марксисты твердят: «Экономика определяет базис, а государство — лишь инструмент классового господства». Вот веберианцы возражают: «Государство — самостоятельная сила! Мол, оно способно творить чудеса помимо чисто экономических интересов». И что же мы видим? По сути, оба подхода пытаются протянуть между политикой и экономикой границу, которая сегодня становится всё более размытой.
В условиях развитого капитализма государство — это не просто кабинет министров и конституция: оно перераспределяет немыслимые объёмы ресурсов, управляет финансами, регулирует образование и здравоохранение, печатает деньги, устанавливает тарифы. Сказать, что «государство — это только политика», а «экономика сама по себе», в такой ситуации звучит наивно. Капитализм давно вымахал из коротких штанишек рыночных отношений и оброс плотнейшими связями с государственными институтами. А значит, если мы попытаемся держать их в отдельных ящиках, рискуем больше запутаться, чем понять что-либо.
Но если мысленно переместиться в Средние века, то окажется, что ландшафт был совсем другой. Феодальные государственные структуры не особо занимались хозяйством; они, по сути, концентрировались на политике и сборе дани, в то время как экономическая жизнь диктовалась расстановкой феодальных классовых ролей. Здесь граница между «политикой» и «экономикой», напротив, казалась более очевидной, а церковь вдобавок претендовала на особую «идеологическую» нишу. Со временем всё переменилось: так называемые «сферы» — политика, экономика, религия и даже военная сфера — стали всё больше переплетаться, превращаясь в гибридные образования.
Из этого следует важный урок: нет строгого соответствия между функциями власти и организациями, которые мы привычно считаем «ответственными» за них. Армия может решать экономические вопросы (например, контролируя поставки и маршруты), государство заниматься крупным бизнесом, а церковь, оказывается, строить целые финансовые империи и продавать индульгенции. И наоборот: гражданские организации могут вдруг взять на себя функцию идеологического центра, которая вроде бы «по штату» принадлежит религиозным институтам.
Не существует реальных «ящичков», в которых каждая сила живёт сама по себе. Всё это лишь ориентиры, позволяющие более-менее разложить хаос по рубрикам. На деле каждая из четырёх форм властного ресурса может существовать в разных организациях, переплетаясь с другими.
Оттого и споры между марксистами и веберианцами сводятся к тому, что они пытаются разглядывать общество как комплект независимых сфер, «общающихся» друг с другом внешне. Одни твердят: «Экономика — фундамент», другие парируют: «Государство — главное!». Но реальность устроена куда хитрее: сферы власти то срастаются, то перемешиваются, то дружно «вытесняют» одна другую, а иногда и вовсе исчезают, уступая место новым формам организации.
Получается, что общество — это не стройный механизм, а хаотичная, непрестанно меняющаяся сеть влияний и взаимозависимостей. Никакие жёсткие законы здесь не работают вечно: контекст, история, случайные сдвиги и новые изобретения могут переопределить расстановку сил за считанные годы. И чем внимательнее мы вглядываемся в этот клубок, тем очевиднее, что все наши чёткие диаграммы и аналитические схемы — лишь удобная (а иногда и обманчивая) модель, которой далеко до пёстрой сложности реального мира.
Организации власти
История — это не чинная шахматная партия, где каждая фигура веками движется по чётко прописанным ходам. Скорее это рынок с громкими торгами, толкотнёй и неожиданными сделками, где любые устои могут рухнуть в один миг, а самые невероятные союзы возникают на ровном месте. Подобно разноцветным сполохам на пёстром лоскутном балахоне, военная, идеологическая, экономическая и политическая силы то сливаются, то рассыпаются, меняя общий узор так, что не уследишь. И если мы пытаемся «упаковать» власть в строгие схемы и рассортировать по аккуратным категориям, она тут же ускользает в сторону, выныривая в совершенно новых формах.
Возьмём хотя бы военную власть. Мы привыкли думать о ней как о плотной коннице и флотах, грозящих всему миру. Но в сути это умение концентрировать принуждение — добиваться своего с помощью силы так, чтобы противник не успел опомниться. История полна примеров, когда один-единственный военный приём опрокидывал десятки привычных порядков. Выдающийся случай — фаланга пикинеров в Европе после 1300 года: ещё вчера все считали, что рыцарская конница — непобедимая опора феодального мира, а сегодня слаженная пехота в плотном строю выметает гордых всадников как штормовой ветер сухую листву. Знаменитая битва при Куртре явилась своего рода «моментом истины»: фламандские городские ополченцы, стиснутые речкой за спиной, отказались пятиться и упёрли пики в землю. Рыцари поверили, что, как обычно, раздавят их одним натиском, — и просчитались. Несколько толчков, и вот уже тяжеловооружённые конные силы вылетают из седла, столкнувшись с новой военной логикой: главное не доблесть отдельно взятого рыцаря, а коллективная дисциплина и готовность сообща отстаивать строй.
Но это был не просто случай на поле боя. Швейцарцы и фламандцы, умевшие стоять плечом к плечу, развивали такую тактику отчасти потому, что их среда — городская или крестьянская, но относительно свободная — сама по себе поощряла коллективизм. То есть военное новшество выросло не на пустом месте, а опиралось на социальные и экономические перемены: бюргеры и крестьяне Фландрии или Швейцарии не были бесправными жителями феодальной вотчины; у них были свои традиции самоуправления. Когда подобная военная инновация выкристаллизовалась, она в корне пошатнула феодальный порядок, ведь теперь, чтобы иметь боеспособную армию, уже не нужно было умолять рыцарскую знать предоставить конные отряды: появилась перспектива профессиональных, централизованных воинских соединений. Власть сместилась, это стало отправной точкой для рождения новых, более централизованных государств — и феодальные лорды плавно теряли свой прежний вес.
По той же логике в мире идей встречаем пример «идеологической» власти, которая зачастую сильнее любых армий — и при этом распространяется куда быстрее государственных институтов. Цивилизации Месопотамии, Древнего Китая, Мезоамерики не были «государствами» в привычном понимании, а представляли собой сети городов и царств. Объединяло их не централизованное управление, а общие мифы, боги, ритуалы, символы — то есть живая идеология, выходящая за пределы официальных столиц. А позднее всходят «мировые религии спасения» — христианство, ислам, буддизм, которые прокладывают дороги там, где не всякое государство способно удержать власть. Ведь эти религии давали людям новый смысл, сплачивали в сообщества, выходящие за национальные и территориальные границы, и порождали богатейшие институции (храмы, монастыри, правовые нормы). Исламским богословам удавалось создавать единую правовую систему, которая регулировала не только религиозную, но и социальную жизнь, а средневековые монастыри в Европе могли превратиться в настоящие экономические и образовательные центры.
Вечный спор: что первично — материальные условия или идеологические идеи? Кажется, что идеология не висит в воздухе, она реагирует на реальные противоречия и кризисы. Но при этом она способна объединять толпы разрозненных людей, втягивать их в единую «идентичность» и формировать новые, ранее немыслимые формы социального устройства. В периоды затяжного кризиса, когда прежние институты теряют легитимность и не дают ясных ответов, именно идеологические течения предоставляют свежий взгляд и сплачивают массы под своими лозунгами. Так, слабеющие старые порядки уступают дорогу религиозным или политическим движениям, и таким образом один-единственный прорыв в сфере идей может превратиться в лавину изменений, меняющих всё общество.
В военном примере пикинеры разбивают рыцарей — это «внезапно» ломает хребет феодализму. В идеологическом примере — мировые религии выходят за границы царств и империй, создавая сеть новых общин, меняющих континенты. В обоих случаях мы видим, что власть не бывает «чисто» экономической, военной, идеологической или политической: она всегда переплетает несколько нитей. Армии требуют ресурсов, логистики, поддержки населения (экономика и идеология), церкви и религиозные ордена требуют экономической базы, покровительства властей и, при случае, защиты оружием. Постоянные обмены происходят и между политикой и насилием, политикой и верой, экономикой и военными средствами. Взгляд, который берёт только один аспект (скажем, производство или только же «сферу идей»), обречён пропустить самые решающие повороты.
История, на самом деле, любит такие «случайности», резко оборачивающиеся закономерностями. Где-нибудь среди городских ремесленников зарождается новый тип военной тактики, или в маленькой горной общине — новая религиозная ересь, объединившая недовольных. Мы видим, что именно на стыке старых форм, в просветах и трещинах привычных правил, вспыхивают революционные изменения, которые перетряхивают всё общество.
Власть расцветает там, где людям удаётся закрепить новый способ управления, господства, принуждения или убеждения. И не важно, будет это ломка феодальных устоев, религиозная реформация или зарождение интернет-рынка — каждая инновация способна переупорядочить остальной ландшафт.
Но чтобы всё это осознать, нужно понимать, что есть четыре главных «источника» власти — военная, идеологическая, экономическая и политическая. Называя их так, мы вовсе не утверждаем, что они живут каждый в собственном загончике. Напротив, они пронизывают друг друга и всё время меняют формы. Однако это различение помогает улавливать нюансы: кто именно стучится в дверь истории — новый командующий армией или харизматичный пророк, гениальный экономический агент или политический авантюрист, играющий на противоречиях государства?
Главное, что история вновь и вновь показывает: самые решительные сдвиги возникают там, где взаимодействие нескольких типов власти даёт сильнейший синергетический эффект. Тогда прежние институты ломаются, а их обломки становятся фундаментом новых порядков. И в этом вечном вихре планировать будущее — задача не из лёгких, ведь далеко не всегда очевидно, какой узел распустится в первую очередь и какую новую конфигурацию власти мы получим завтра.
Четыре источника и организации власти
Некоторые идеи об идеологической власти напоминают попытку отыскать невидимую дверь в огромном лабиринте: все чувствуют, что без ключа от неё коллектив не продержится, но только единицы догадываются, как именно она придаёт смысл и организует человеческие действия. В самом деле, чистых сигналов органов чувств недостаточно, чтобы распутать всю сложность реальности — иначе мы бы обходились голыми инстинктами, как пауки в лесу. Но наш мозг, будучи изрядно любопытным «издателем», жаждет аккуратной системы рубрик, куда раскладывается многоцветье ощущений. И если кто-то научился контролировать процесс изготовления и распространения этих «шаблонов смысла», он тем самым получает особый ресурс власти. Это хорошо заметно, когда некто заявляет, будто ему ведом секрет устройства мира: кто не подчинится, тот, мол, и не найдёт свой путь в жизни. В итоге многие бегут за «носителем тайных знаний», словно тот нашёл карту древних сокровищ.
Но одной теоретической выкладки оказывается мало: социальная повседневность протекает так, что без хоть каких-то общих моральных ориентиров люди быстро превращаются в стаю раздражённых хищников, кидающихся друг на друга при каждой мелкой ссоре. Куда ни глянь, везде нужны коллективные нормы, чтобы удерживать общество от скатывания в хаос. Вот здесь идеологическая практика, особенно если она оформлена через песни, ритуалы и яркие символические действия, действительно обретает нечто вроде магического статуса. «Песня — не доказательство, зато колдует сильнее любого логического аргумента», — заметил когда-то один исследователь мифа. И вправду, слаженный хор, что поёт о торжестве справедливости, порой сплачивает надёжнее, чем внушительные теоремы, будто пришедшие из сухого отчёта.
Тем, кто умеет «плести» нормы, смыслы, художественные символы, открывается впечатляющая сила. Стоит группе убедиться, что она — хранительница некой высшей истины, и в ней тут же пробуждается завидный энтузиазм. Дело не в сиюминутной выгоде, а в чувстве исключительности. И если удачливые лидеры подоспеют с заявлением «мы ведём вас к свету», остальные только вздохнут: «Как же вовремя мы оказались под этим знаменем!». Проблема, однако, в том, что подобная убедительность легко перерастает в монополию на души. Тот, кто говорит, как правильно возносить молитвы и приносить жертвы, шаг за шагом забирается к вершине, где сходятся все тропы коллективной жизни.
Иногда идеология выглядит почти отрешённо от хлеба насущного или воинских обозов, причём претендует на сакральную высоту: некие «сверхценности» выходят за рамки банальных товарно-денежных отношений или грубой силы. В другом случае она, напротив, подчёркивает свою «повседневность», сращиваясь с конкретным классом, нацией или кланом. И там и там итог оказывается похож: вспомните религии, когда-то создававшие огромные духовные «империи», либо современные светские доктрины, что покоряют целые массы. Но не стоит думать, что идеологическая власть — это сплошная мистификация. Будь она лишь вульгарным надувательством, вряд ли прижилась бы в умах. Её эффективность держится на полубессознательной вере, когда люди убеждены, что «так устроено по природе вещей», хотя подкрепить это формулами, бывает, затруднительно. А ещё многое объясняется тем, что идеологи умеют корректно «упаковывать» интересы определённых групп, придавая им вид непререкаемой истины. Люди, хоть и не столь наивны, чтобы проглотить любую ложь, остаются существами эмоциональными и склонными к коллективным чувственным вспышкам. Так что, если сказанное выглядит правдоподобно и эмоционально трогает, в него охотно верят.
Переходя к экономической власти, можно решить, что всё звучит куда более приземлённо, но не менее захватывающе. Большинству из нас надо каждый божий день что-то есть и где-то ночевать. Производство, обмен, распределение и потребление ресурсов — часть извечной гонки за достатком и выживанием. А если вдруг в сообществе оформляются группы, которые монополизируют контроль над этими процессами, возникает вопрос: кто конкретно и как распоряжается накопленной экономической мощью? Отсюда вечные дебаты: что первично — организация труда, создающая материальные блага, или торговая деятельность, задающая правила для всех, кто пашет? Практика наводит на мысль, что торговцы порой не менее влиятельны, чем фабриканты или фермеры. Ведь именно к ним поступает продукция со всех сторон, именно они привносят дух приключения в рынок, меняя и сам способ производства у тех, кто поставляет товар.
Военная власть на таком фоне кажется грубой «палкой», которой, казалось бы, нетрудно противостоять. Но история учит, что всё не так просто: если отряд противника вдруг явится к вам в деревню, разговоры о тонкости душевных материй оказываются слабыми доводами. Военная дисциплина, риск смерти, постоянная мобилизация людей и припасов — всё это наделяет военные структуры запредельной концентрацией силы, причём не только в разгар сражений. Чем плотнее живут люди и богаче их ресурсы, тем проще это захватить единым броском, а густонаселённость так и подталкивает воинских лидеров к контролю. И напротив: если хозяйство разбросано и каждый крестьянин живёт на своём обособленном участке, тотальная военная власть может обходиться слишком дорого, ведь надо охранять каждую усадьбу. Однако это не отменяет возможности молниеносных грабежей: навестить селение за дальними холмами, нагнать страха, забрать дань и отойти подобру-поздорову, оставив в сердцах опустошённый ужас.
Политическая власть связана с умением удерживать контроль над территорией, формировать государственные структуры и законы в границах этой территории. В отличие от мимолётных военных налётов или экономических вылазок, государство действует постоянно, шаг за шагом регулируя всё внутри своих пределов. Легко вообразить, как государственный аппарат собирает налоги, снабжает своих чиновников и воинов, а также транслирует приказы сверху вниз в регулярном режиме. История даёт массу примеров, когда такое центрированное устройство набирало вес, превращаясь в тяжеловесного соседа, который уже привык вести геополитические игры — иногда дипломатией, а иногда и армией. Порой это доводит до размеров империй, которые «съедают» мелких соседей. Но и там требуется грамотная комбинация рычагов, ведь в глобальной политике ошибка обходится дороже любых сокровищ.
Итак, складывается занятная картина из четырёх потенциальных источников власти — идеологии, экономики, военной сферы и политики. Каждый из них даёт обществу особые выгоды, но таит и ловушки. Ритуалы и песнопения очаровывают, хотя мир нельзя свести к одной лишь песне. Деньги и товары овладевают воображением, пока их поддерживает развернутый рынок. Оружие успешно ломает стены, но не может собрать налоги, если крестьяне разбросаны повсюду. Государственные указы наводят порядок, однако за рубежами всегда скрываются чужаки со своими правилами. Самое хитрое тут в том, что эти ресурсы власти обычно действуют не поодиночке, а в сплетении: когда один источник процветает, в него вовлекаются и остальные. Порой кажется, что эта система напоминает железнодорожную ветку со множеством стрелок, где в любой миг поезд может сменить колею, а пассажиры останутся гадать, не приложил ли к этому руку какой-нибудь «серый кардинал». Но в реальности путей ещё больше, а каждая «стрелка» может быть установлена идеологами, купцами, воинами или политическими правителями — и необязательно видно, кто и когда её переключил.
Общая ИЭВП модель, ее возможности и ограничения
Мы сравнили историю с путешествием через хаотичный базар, где смешались и конные рыцари, и торговые караваны, и вдохновенные пророки. Именно такую картину предлагает модель ИЭВП (идеологическая, экономическая, военная и политическая власть): четыре силы, переплетаясь, гонят человечество вперёд, причём нередко совершенно не туда, куда оно само рассчитывало.
В центре этой модели всегда остаётся человек со своими целями и желаниями, но что толку от его амбиций, если каждая из четырёх форм власти плетёт собственные сети? Экономика рождает классы, политика — законы и государственные аппараты, военные структуры обучают, как «эффективно» навязывать свою волю, а идеология способна скреплять (или разбивать) общества не хуже армии. Всё это сплетается в институциональные сети, которые вроде бы создают порядок, но одновременно оставляют «щели»: в этих промежутках, как кролики из шляпы иллюзиониста, периодически выскакивают новые формы организации, способные перекроить мир. Только конкретные факты могут рассказать, кто в какой момент ухватил руль и куда свернул весь цивилизационный караван.
Подход поиска «передового фронта власти» подразумевает, что в каждый период мы смотрим, какая общность (или государство) оказалась «лидером» во владении этими четырьмя источниками власти. От раннего неолита, где люди еще бедно скребли по сусекам, до древней Месопотамии, классических империй, и дальше — к размаху колониальных держав и индустриальных обществ. И дело тут не в непрерывной линии «прогресса»: история не шла ровно и без потрясений, она несколько раз готова была свернуть себе шею. Но факт остаётся: власть (та самая ИЭВП) со временем растёт как снежный ком, увеличивая масштабы контроля и интеграции.
Глоссарий главы
Авторитетная (иерархическая) власть — вертикально организованная система с жёсткой подчинённостью «снизу вверх» (как в армии или бюрократии).
Военная власть — контроль над насилием и его организацией (армия, дружины, наёмники), позволяющий решать конфликты силой.
Государственные границы vs. реальность влияния — несоответствие между формальной территорией государства и фактическими сетями влияния (торговля, интернет, религия).
Диффузная власть — «распылённое» влияние без явного центра; люди следуют нормам, рыночным стимулам и культурным кодам без прямых приказов.
Идеологическая власть — способность формировать и распространять идеи, мифы, верования, объединяя или разделяя сообщества за счёт общих смыслов.
Иллюзия «целостного общества» — представление, что все жители территории — единый организм; в реальности пересекается множество автономных сетей и структур.
Инновации власти — новые способы контроля (технологические, идеологические, экономические), способные изменить соотношение сил и запустить реформы или перевороты.
Институционализация — закрепление норм и правил в формальных структурах (закон, ритуалы, уставы), придающее им «естественный» статус.
Интенсивная власть — стремление проникать во все аспекты жизни (мысли, убеждения), опираясь на развитую бюрократию, пропаганду и военный аппарат.
Интенсивное переплетение сфер — слияние экономики, идеологии, армии и политики в гибридные образования, где «чистые» границы между ними стираются.
Инфраструктура власти — материальные и организационные средства (дороги, связь, законы), позволяющие контролировать большие массы людей.
ИЭВП (идеологическая, экономическая, военная, политическая власть) — концепция Майкла Манна о четырёх источниках власти, формирующих сложные структуры господства и взаимодействия.
Коллективная и дистрибутивная власть — при коллективной власть «нарастает» в совместных действиях группы, при дистрибутивной одна сторона навязывает свою волю другой.
«Коробочная» (монолитная) модель общества — упрощённое представление о строгих «сферах» (экономика, политика, идеология), тогда как в реальности они переплетены.
«Лоскутное одеяло» (или мозаичная модель общества) — множество пересекающихся и конкурирующих организаций (города-государства, корпорации, общины) без единого центра.
Модель ИЭВП как аналитический инструмент — взгляд на историю через четыре типа власти (идеологическую, экономическую, военную, политическую) и их взаимное влияние.
«Передовой фронт» исторического развития — сфера (военная, экономическая, идеологическая или политическая), где в конкретную эпоху происходят ключевые изменения.
Политическая власть — возможность устанавливать законы и управлять институтами, опираясь на общественное признание и формальные полномочия.
Принуждение и согласие (два полюса власти) — применение силы или угроз для послушания (принуждение) и добровольное принятие порядка (согласие).
«Промежуточные» или «щелевые» зоны — территории или ситуации, где ослаблена официальная власть и возникают альтернативные центры влияния (военные, религиозные, торговые).
Революционные изменения — резкие скачки или перевороты, когда появляются новые узлы влияния, способные трансформировать прежний порядок.
Сети власти — совокупность пересекающихся каналов влияния (экономических, военных, идеологических, политических), по которым власть циркулирует в обществе.
Социальная стратификация — многоуровневая система неравенства и иерархий, выраженная в распределении статуса и ресурсов.
Социальное и социетальное - «социальные существа» — это реальные люди в их каждодневном взаимодействии, тогда как «социетальное» — это более крупные и долговечные структуры, институты и системы, через которые организуются и направляются человеческие действия. Манн подчеркивает, что социальная реальность формируется на пересечении обоих уровней: люди (социальные существа) создают и видоизменяют институты (социетальные структуры), а последние, в свою очередь, влияют на поведение и возможности самих людей.
Экономическая власть — контроль над ресурсами и производством; в капитализме часто проявляется в влиянии крупных корпораций или финансовых институтов.
Экстенсивная власть — способность контролировать обширные территории и большое число людей при относительно «поверхностном» надзоре.
