Проблема идеального читателя в текстуальной теории может показаться искусственной — не более чем теоретическим конструктом. Однако за этим понятием скрывается глубинное различие двух подходов к чтению: как к расшифровке смысла, заложенного в тексте, и как к соучастию в его порождении. В этой оптике читатель — не просто адресат, а функция текста. И одновременно — фигура, которая структурирует сам акт интерпретации.
Умберто Эко предлагает модель образцового читателя — не реального человека, а фигуру, предусмотренную самим текстом. Такой читатель не обязательно совпадает с эмпирическим, но способен следовать внутренней логике произведения, распознавать культурные коды, интертекстуальные отсылки, жанровые рамки. Он — часть стратегии текста, его проектируемый партнёр. Образцовый читатель не всёдопускающий, но и не пассивный: он активен в пределах структуры, заданной произведением.
Вольфганг Изер, напротив, акцентирует имплицитного читателя как динамического участника текста. Текст здесь — не машина смысла, а сценарий восприятия, в котором присутствуют зоны неопределённости и пробелы. Читатель не столько расшифровывает, сколько достраивает — через воображение, ассоциации, культурную память. Интерпретация становится процессом конкретизации, в котором смысл не извлекается, а разворачивается. Но это всё ещё рамка: читатель завершает структуру, не создавая её заново.
Этот сдвиг от текста как объекта к чтению как процессу отражает более широкий поворот в гуманитарном знании. Ханс Роберт Яусс говорил о рецептивной эстетике как новой парадигме: литература — не изолированная форма, а исторически разворачивающийся диалог между текстом и читателем, между ожиданием и опытом. Культурное произведение живёт во времени — не только как артефакт, но и как событие интерпретации.
Эта смена перспективы требует переосмысления фигуры автора. Классическая критика видела в авторе источник интенции и гаранта смысла. Его имя служило ключом к пониманию, его биография — оправданием интерпретации. Однако в середине XX века это представление подвергается радикальному пересмотру.
Ролан Барт в эссе «Смерть автора» утверждает: автор — не владелец смысла, а его преграда. Интерпретация должна освободиться от авторской интенции и сосредоточиться на тексте как многообразии голосов, как письме без источника. Автор уходит — и рождается читатель.
Мишель Фуко в тексте «Что такое автор?» предлагает иное переосмысление: автор — это функция дискурса, способ организовать текст в рамках культурной системы. Его задача — не творить, а легитимировать: автор позволяет тексту войти в систему научного знания, права, института. Он — фигура контроля, связанная с классификацией, атрибуцией, интерпретацией. Автор — это не человек, а режим существования текста.
Однако «смерть автора» не стала концом фигуры — скорее её пересборкой. Автор остался — в ссылках, в школьных канонах, в праве на интеллектуальную собственность. Но теперь он — не источник истины, а одна из позиций прочтения, один из возможных голосов.
Параллельно изменяется и сам способ чтения. Текст становится не объектом, а игрой возможностей. Он задаёт маршрут, но не финальную точку. В этой модели значение — не то, что «заложено», а то, что возникает в акте взаимодействия. Читатель не расшифровывает замысел — он проживает текст, вступает с ним в диалог, превращается в медиатора, а не потребителя.
Современная теория текста работает именно в этом поле напряжённости: между текстом как структурой и как процессом; между автором как функцией и читателем как активным соучастником; между интерпретацией как расшифровкой и как творческим актом. Это неустойчивое равновесие — не недостаток, а ресурс. Оно позволяет думать о культуре не как о своде значений, а как об открытой системе смыслов, где интерпретация — не конец пути, а его продолжение.
Во второй половине XX века литературная теория сместила акцент: от текста как самодостаточной структуры — к читателю как участнику и соавтору смысла. Этот поворот не был внезапным. Он вырос из внутренней логики структурализма и формализма, где текст долгое время рассматривался как замкнутая система, существующая вне биографии, истории и субъективного восприятия. Русские формалисты, «новая критика» в США, французские структуралисты — все они утверждали: смысл в самом тексте. Но именно эта строгость в конечном итоге обнажила парадокс: без читателя текст остаётся немым.
Так в центр внимания постепенно входит читатель — но не как эмпирический субъект с именем и биографией, а как модельная позиция, формируемая самим текстом или теоретически конструируемая. Возникает целый ряд концептов: образцовый читатель (Эко), имплицитный читатель (Изер), подразумеваемый автор и читатель (Бут), идеальный интерпретатор (Fish). Все эти фигуры обозначают одно и то же напряжение: читатель всегда индивидуален, но в тексте он — функция; он множественен, но в модели — один; он действует, но внутри структурных ограничений.
В 1960–1970-х годах доминировали модели, где инициатива оставалась за текстом: он формировал ожидания, закладывал «маршрут» интерпретации. Однако с 1980-х акцент сместился: читатель начал рассматриваться как носитель социального, гендерного, культурного опыта. Этот сдвиг открыл путь феминистской критике, постколониальной теории, культурным исследованиям — тем подходам, которые позволили услышать разные голоса и взглянуть на интерпретацию как политически нагруженный процесс.
Эта теоретическая новизна не возникла на пустом месте. Её исторические корни уходят в античную риторику, средневековую герменевтику, ренессансный герметизм. Средневековая традиция признавала множественность смыслов (буквальный, аллегорический, моральный, анагогический), но вписывала их в иерархию сакрального. Ренессансная интерпретация — особенно у герметиков — была открыта читательскому поиску и аллюзии, независимо от авторской интенции. В XX веке эти линии развиваются в двух направлениях: одни утверждают, что смысл уже заложен в тексте, другие — что он возникает в процессе прочтения. Отсюда — знаменитая дилемма: интерпретация как раскрытие или как изобретение?
Одной из ключевых точек этого поворота стала рецептивная эстетика.
Уэйн Бут, вводя фигуру подразумеваемого автора, подчеркнул важность не только текста, но и предполагаемой модели его прочтения.
Вольфганг Изер, соединяя герменевтику и нарратологию, предложил понятие странствующей точки зрения — динамической позиции, которую занимает читатель, переходя от одной перспективы к другой. Здесь чтение — не извлечение заранее готового смысла, а движение внутри смысловой потенциальности.
Ханс Роберт Яусс связал интерпретацию с историей восприятия: каждый акт чтения включён в цепь культурных ожиданий и их разрывов, а потому эстетика — это всегда взаимодействие с прошлым опытом.
Параллельно французская семиотика (Барт, Женетт, Тодоров) разрабатывала типологии голоса, фокализации, нарративных уровней — всё это показывало, что читатель не просто воспринимает, а собирает текст как многослойную структуру. Он становится точкой сборки, в которой пересекаются дискурсы, стили, перспективы.
Постепенно формируется представление о читателе как фигуре конструктивной: смысл не содержится в тексте как сокровище — он рождается в движении между структурой и восприятием. Причём восприятие — всегда культурно опосредовано: оно включает в себя язык, социальную позицию, исторический контекст. Интерпретация становится не нейтральным актом, а производством значения, в котором встречаются структура, воображение и культура.
Это движение от формального к социальному и от структурного к процессуальному продолжилось в социологии литературы. Люсьен Гольдман предложил видеть литературное произведение как часть идеологического поля. Текст — не автономен: он включён в борьбу позиций, ценностей, дискурсов. Даже «вечные» смыслы оказываются социально обусловленными и исторически переменными.
В этой логике и деконструктивизм находит своё место. У Деррида текст — это не сосуд смысла, а пространство различий, где значение никогда не замыкается, а постоянно откладывается. Интерпретация здесь — не раскрытие скрытого, а разложение структур, создание новых прочтений, новых текстов на месте старых.
Так в конце XX века читатель становится центральной фигурой гуманитарного знания. Он больше не объект, а агент интерпретации. Не подтверждающий смысл, а порождающий его. Текст — уже не монумент, а сцена взаимодействия, не истина, а предложение. Он задаёт правила игры, но не диктует их финал. Именно в этой текучей, открытой конструкции — и проявляется главное изменение в литературной теории: смысл больше не даётся, он случается. В каждом акте чтения.
Во второй половине XX века фигура читателя заняла в гуманитарной мысли то место, которое прежде отводилось автору. Это было не просто теоретическое смещение фокуса — скорее, фундаментальный сдвиг в самой логике интерпретации. Текст перестал быть замкнутой структурой, сосредоточенной на себе, и стал пространством взаимодействия, ареной смыслопорождения, где читатель — уже не внешний наблюдатель, а активный участник, если не соавтор.
Юлия Кристева, продолжая диалог с Михаилом Бахтиным, одной из первых предложила радикально открытую модель текста. Её «семанализ» — это не просто метод, а способ мыслить текст как поле циркуляции дискурсов, как пересечение чужих речей, как процесс, а не результат. На этом основании рождается теория интертекстуальности: текст перестаёт быть единицей, автор — источником, а читатель — пассивным адресатом. Всё связано, всё пронизано другими голосами, чужими кодами, неявными цитатами. И в этом поле читатель — не просто интерпретатор, а перекрёсток смыслов, движущая сила прочтения. Он не восстанавливает «правильный» смысл, а вступает в игру, где правила заданы, но исход всегда открыт.
Современная теория читателя строится на напряжении между двумя моделями: абстрактной и эмпирической. Первая — это фигуры образцового, идеального, подразумеваемого читателя; вторая — читатель телесный, культурно обусловленный, социально ангажированный. Однако это не два полюса, а два уровня анализа. Один позволяет понять, как текст программирует восприятие. Второй — как это восприятие действительно происходит. Они не отменяют друг друга, а сосуществуют как измерения интерпретативного процесса: синтактика текста и прагматика чтения.
Умберто Эко, разрабатывая концепт образцового читателя, подчёркивает: это не реальный человек, а структурная возможность. Это не тот, кто читает, а тот, кого текст подразумевает как возможного адресата с нужной культурной компетенцией. Без этой фигуры текст не может функционировать как текст — он теряет структуру, распадается в случайность. Образцовый читатель — не алгоритм, но модель восприятия, встроенная в ткань повествования. Он необходим, чтобы удержать смысл в рамках, отделить интерпретацию от произвола. Эко настойчиво утверждает: открытость текста не означает интерпретативной вседозволенности.
Вольфганг Изер движется в ином направлении. Его «имплицитный читатель» — не столько структура, сколько процессуальная позиция, возникающая в акте чтения. Она формируется по мере прохождения текста — через движение «странствующей точки зрения», переходящей от одного смыслового узла к другому. Читатель здесь — не носитель готовых ответов, а фигура, занятая интеллектуальной навигацией между определённостью и неопределённостью. Изер показывает: смысл возникает в зазоре между сказанным и несказанным, между репликой и паузой, между структурой и пробелом.
И всё же фигура эмпирического, телесного читателя — та, к которой апеллируют феминистская критика, постколониальные и квир-исследования, — оказывается не менее абстрактной, чем идеальный. Ведь реальный читатель всегда фрагментирован, включён в историческую ситуацию, идеологически позиционирован. Он не существует как целое «я» — он рассредоточен между гендером, классом, этносом, медиапрактиками. И даже когда мы опираемся на социологические данные — рейтинги, отзывы, статистику — мы лишь собираем мозаичный образ, не равный целостной субъективности.
Тем не менее именно эта читательская множественность стала точкой сопротивления универсалистским моделям. Классическая семиотика работала с читателем как нейтральным субъектом восприятия, не имеющим пола, тела, истории. Современная критика настаивает: интерпретация невозможна без позиции. Это означает, что не только текст программирует читателя, но и читатель — текст. Мы читаем не только глазами, но и через политическое, культурное, телесное.
В этой логике фигура читателя оказывается не менее «функциональной», чем фигура автора у Фуко. В работе «Что такое автор?» Фуко показывает: автор — не источник вдохновения, а функция в дискурсивной системе, позволяющая тексту циркулировать, быть классифицированным, интерпретированным, легитимированным. Но если автор — функция, то и читатель — оператор, действующий в пределах культурного поля, управляющий режимами восприятия. Чтение становится не актом созерцания, а институциональной практикой, встроенной в властные отношения.
На этом фоне особенно интересно возвращение к «Открытому произведению» Эко. Его позиция принципиально двойственна: текст открыт для интерпретации, но эта открытость — структурирована. Интерпретация возможна, но не бесконечна; смысл рождается не на пустом месте, а в зоне диалога между текстом и читателем. И потому каждый акт интерпретации — это не присвоение, а сотрудничество, где читатель не узурпирует текст, а активно его актуализирует.
В этом пункте сходятся — и расходятся — две линии текстуальной теории. Первая, идущая от формальной поэтики и структурализма, описывает текст как систему знаков, а читателя — как модельную фигуру внутри этой системы. Вторая, связанная с социологией литературы, рецептивной эстетикой и культурной критикой, рассматривает читателя как исторического, политического субъекта, вовлечённого в практики интерпретации. Первая спрашивает: как работает текст? Вторая — для кого он работает и к чему это приводит?
Обе признают активную роль читателя. Но если первая ограничивает эту активность структурными рамками, то вторая утверждает, что рамки заданы и извне — культурой, нормами, властными отношениями, телесностью. Интерпретация в этом контексте — не только акт понимания, но и акт политической и культурной позиции. Не просто прочтение, но участие в борьбе за значение.
Так складывается современная картина: текст, автор, читатель — это не фиксированные роли и не части иерархии, а плавающие переменные в системе, которая каждый раз конструируется заново. Читатель здесь — не последнее звено, а начальная точка актуализации текста. Потому что произведение не только написано — оно ещё должно быть прочитано. И каждый акт чтения — это не повтор, а новое событие смысла. Текст живёт не сам по себе, а в движении интерпретации. И в этом — его настоящая форма.
Примечания
Образцовый читатель (Умберто Эко) — концепт, обозначающий гипотетического читателя, заранее предусмотренного структурой текста. Он обладает культурной компетентностью, необходимой для интерпретации, но не выходит за пределы текстовой логики. Это не человек, а функция текста.
Имплицитный читатель (Вольфганг Изер) — теоретически выведенная фигура, формирующаяся в процессе чтения. Она «странствует» по тексту, заполняя его пробелы и зоны неопределённости. Такой читатель — не носитель смысла, а участник его актуализации.
Рецептивная эстетика (Ханс Роберт Яусс) — теория, фокусирующаяся на истории восприятия текста. Предполагает, что значение произведения изменяется во времени, в зависимости от «горизонта ожиданий» читателя и культурного контекста.
Смерть автора (Ролан Барт) — метафора отказа от идеи автора как источника окончательного смысла. Вместо него — «рождение читателя», как носителя множественности интерпретаций.
Функция автора (Мишель Фуко) — понятие, раскрывающее, что автор — это не столько индивидуальность, сколько дискурсивная позиция, способная регулировать обращение с текстом в культуре (право, наука, литература).
Интертекстуальность (Юлия Кристева) — идея о том, что каждый текст представляет собой пересечение других текстов. Чтение становится процессом обнаружения этих связей, а читатель — точкой их пересборки.
Подразумеваемый автор / читатель (Уэйн Бут) — фигуры, встраиваемые в структуру текста. Автор — как стратегия высказывания; читатель — как предполагаемый собеседник, интерпретатор, партнёр.
Политизация чтения — подход, акцентирующий, что интерпретация зависит от читательской позиции: пола, этноса, класса, идеологии. Здесь чтение — акт не только эстетический, но и политический.
Структура против опыта — ключевое напряжение в современной теории: между текстом как замкнутой системой (структурализм) и текстом как процессом восприятия (постструктурализм, рецептивная эстетика).
Деконструкция (Жак Деррида) — подход, при котором смысл не фиксируется, а расслаивается и откладывается. Чтение — не восстановление, а игра различий, создание новых смысловых конфигураций.
Эмпирический читатель — реальный субъект чтения, противопоставляемый фигурам идеального/имплицитного читателя. Современная критика подчёркивает, что даже «реальный» читатель всегда культурно сконструирован.
«Открытое произведение» (Эко) — идея о тексте как поле возможных интерпретаций. Открытость не означает произвола: она ограничена структурой, заданной текстом.
Странствующая точка зрения (Изер) — метафора акта чтения как движения сквозь различные позиции внутри текста, позволяющая читателю наращивать понимание.
Читатель как сцена конфликта — модель, согласно которой интерпретация — не просто когнитивный акт, а пересечение социальных, политических и телесных факторов, влияющих на восприятие.
