Термин «постмодерн» официально вошёл в философский лексикон с выходом книги Жана-Франсуа Лиотара «Состояние постмодерна» в 1979 году. Это не академический трактат и не учебник, а, скорее, философская проба пера — попытка соединить два несовместимых режима мышления: язык философа, который ищет, сомневается, колеблется, и язык эксперта, который уверен, что знает. Лиотар сразу предупреждает: он не предлагает финальных формул. Он не утверждает, а выдвигает гипотезы. Его задача — не описать, а задать пространство, в котором вообще можно думать.
Главная мысль книги в том, что знание в современной эпохе перестаёт быть тем, чем оно было прежде. Вместо стремления к истине — поток информации. Вместо единого научного языка — множество языковых игр. В этом Лиотар следует за поздним Витгенштейном, который учил: язык — это не зеркало, отражающее мир, а инструмент взаимодействия. Он работает не как фотография, а как договор: чтобы понять, нужно играть по правилам. А правила зависят от контекста.
Сегодня знание всё чаще превращается в код — в сообщение, которое нужно передать, принять и оценить как допустимое. Но кто определяет допустимость? Кто вправе судить, что считать знанием, а что — шумом? Проблема легитимности встаёт во весь рост: основания, на которых знание признаётся валидным, больше не очевидны. Раньше наука казалась автономной. Теперь ясно: она встроена в систему власти, ресурсов, интересов. Никакое научное знание не возникает в вакууме. Оно связано с институтами, с деньгами, с технологическими запросами. Оно включено в логику управления.
Философия на протяжении веков пыталась оправдать науку — через дух, через смысл, через прогресс, через разум. Но всё это — лишь разные формы одного и того же — большого рассказа. Именно такие универсальные истории Лиотар называет метанарративами. Они обещают объяснить всё. Они предлагают общий путь. Но постмодерн начинается там, где в такие истории больше не верят. Где доверие заменяется недоверием. Где каждый язык говорит на своём, и ни один не может претендовать на то, чтобы быть главнее других.
Это состояние постмодерна: больше нет центра. Нет универсального метода. Нет высшей истины, на которую можно опереться. Есть множество разрозненных голосов, и философия теперь не дирижирует оркестром — она просто сидит с другими, играет свою партию, не громче остальных. Кто-то видит в этом кризис. Лиотар отвечает: кризис — это то, что приходит на место утерянной уверенности. Но за ним может следовать не распад, а другое дыхание.
Он пишет: раньше знание было рассказом. Теперь — это облако фраз. Раньше человек был субъектом, носителем смысла. Теперь — он перемещается: то говорит, то слушает, то становится объектом чужого взгляда. Он теряет цельность, но обретает подвижность. В мире, где нет опоры, нужно учиться балансировать.
Вместо прежних критериев — истины, смысла, глубины — приходит новый критерий: перформативность. То есть, грубо говоря, работает ли это? Передаётся ли? Даёт ли эффект? Всё, что не укладывается в логику передачи и применения, оказывается за пределами. Но и тут скрывается парадокс: чтобы оставаться в системе, нужно постоянно менять правила. Чтобы игра продолжалась, нужны новые ходы, новые формы, новые стратегии.
Постмодерн не отрицает развитие — он меняет его рисунок. Прогресс — это уже не дорога с указателями, а движение по пересечённой местности. Не следование маршруту, а изобретение самого понятия маршрута. Не шаг вперёд, а пересборка самого образа шага.
По мысли Лиотара, наука — не просто ещё одна форма знания, это тоже игра. Да, она может быть встроена в систему власти, она может обслуживать интересы капитала, она может использоваться для контроля и управления. Но в своей живой, творческой фазе наука выходит за пределы пользы. В моменты, когда создаются новые понятия, когда рождаются теории, которых ещё не было, — наука становится чем-то большим, чем просто механизм. Она начинает говорить на новом языке. И это уже не техника, а поэзия. Не функция, а изобретение.
Лиотар считает, что представление о науке как о пути к всеобщему согласию, единству разума и прогрессу — устарело. Это картина, в которой различия мешают, в которой знание — это то, что должно быть общим. Но в действительности такая модель чаще всего просто помогает власти: она закрепляет порядок, навязывает нормы, подавляет всё, что выбивается. Поэтому задача не в том, чтобы найти общую точку зрения. Задача — признать разногласие. Не сводить всё к одному, а оставлять пространство для разного. И это возможно через паралогику — не через логику общего, а через логику различий, нестабильного, нового. Там, где прежние формы не работают, появляется шанс на другое — и знание, и справедливость могут родиться из этого.
Идеи Лиотара о справедливости, различии, суждении развиваются в его других книгах — таких как «Игры справедливости» и «Разногласие». Он использует кантовскую теорию суждений, чтобы показать: в постмодерне уже нет единого субъекта, который мог бы всё объединить. Нет одной инстанции, которая говорит: вот это истина. Осталась только способность судить — но она тоже изменилась. Теперь это не определяющее суждение, которое говорит: это так. А отражающее — которое просто пытается уловить, что происходит, где один тип речи сталкивается с другим. Наука говорит так, политика — иначе, искусство — по-своему. И философия уже не решает, кто прав. Она просто показывает, что столкновение неизбежно.
Кант называл это эстетическим суждением. Оно возникает тогда, когда разум и чувства больше не совпадают. Когда перед вами — нечто, что невозможно полностью выразить. Это чувство Кант называл возвышенным. Лиотар берёт эту идею, но делает на ней новый акцент. Его интересует не красота, не гармония, а именно то, что выходит за рамки. Где не хватает формы, чтобы выразить содержание. Где язык уже не справляется. Вот это и есть постмодернистское возвышенное — чувство перед тем, что не укладывается в слова, в категории, в систему. Не потому, что оно странное, а потому что оно — иное.
Современное искусство, по Лиотару, — именно об этом. Модерн ещё пытался выразить непредставимое. Показать тайну через форму. Например, как у Пруста: память, чувство, ускользающее переживание — всё это ловилось в точной, изысканной фразе. А постмодерн, как у Джойса или Беккета, уже не верит в форму. Он не облекает, он рассыпает. Он не стремится к согласию вкусов — он показывает, что вкусы тоже разрушены. Что вкус — это тоже форма власти, тоже игра, тоже выбор, который кажется естественным, но на самом деле обусловлен культурой.
Лиотар говорит парадокс: модерн становится возможен только после постмодерна. Не в том смысле, что постмодерн — это исторически раньше, а в том, что постмодерн вскрывает границы. Он показывает, что модерн — это тоже не завершённая форма, а постоянная попытка выразить то, что невыразимо. Постмодерн — не конец, а новый порог. Это не финал культуры, а момент, когда мышление, искусство, знание сталкиваются с невозможным. И всё равно пытаются говорить. Постмодерн — это не стиль и не эпоха. Это усилие. Каждый раз заново. Найти форму для того, что снова ускользает.
