Фуко в «Археологии знания» и других своих работах настойчиво показывает: наука — это не абсолютная форма знания, не вершина интеллектуального развития человечества и не универсальный способ говорить о мире. Это лишь один из возможных режимов высказывания, действующий в определённых исторических и институциональных условиях.
Он отвергает идею поступательного движения от «суеверий» и «догм» к строгой рациональности. История знания, в его понимании, не представляет собой линейную эволюцию от тёмного прошлого к светлому научному настоящему. Вместо этого он предлагает рассматривать культуру как поле, в котором сосуществуют различные формы знания: религиозные, народные, медицинские, административные, педагогические, философские. Некоторые из них обретают силу, другие — оттесняются или вытесняются, но ни одна не движется по заданной траектории прогресса.
В «Истории безумия» это видно особенно отчётливо. Безумие на протяжении нескольких столетий оказывается предметом религиозной, моральной, правовой и, позднее, медицинской интерпретации. Эти формы не сменяют друг друга по принципу «от ложного к истинному», они взаимодействуют, спорят, перекрываются. В одном месте безумного могут судить как преступника, в другом — изолировать как опасного, в третьем — лечить как больного. Каждый раз действует своя система понятий, санкций, ролевых фигур. И медицинский диагноз здесь не подменяет собой религиозную мораль, а лишь занимает свою позицию в общем дискурсивном пространстве.
В «Рождении клиники» Фуко анализирует не просто появление новой медицины, а условия, при которых она получает право называться наукой. До клинического взгляда существовали иные способы говорить о теле и болезни: через симптомы, через теорию соков, через наблюдение внешних признаков. Эти формы были внутренне цельны, поддерживались институтами, учебными заведениями, опытом. Они не были «неполноценными» или «устаревшими» — они действовали в другой логике, по другим правилам. Переход к клинической медицине не был улучшением, а формированием нового режима высказывания, где тело стало объектом вскрытия, болезнь — локализованным процессом, а врач — наблюдателем, описывающим внутренние структуры.
Фуко показывает, что всякое знание оформляется в поле сил. Оно возникает не просто как результат логического мышления, а как эффект определённой конфигурации: кто может говорить, на каком языке, с какой санкцией, в каком учреждении, для какой аудитории. Наука в этом смысле — не надкультурное образование, а исторически обусловленная практика, признанная легитимной благодаря сложившемуся ансамблю институтов, правил и допустимых высказываний.
Именно поэтому он отказывается ставить науку выше других форм знания. Она не истина в последней инстанции, а одна из возможных форм артикуляции истины. Ни религия, ни народная медицина, ни моральные представления не исчезают автоматически с появлением науки — они могут сосуществовать, менять статус, вплетаться в новые конфигурации.
Фуко не отрицает значимость науки — он лишает её исключительности. Он предлагает мыслить науку не как финал, а как вариант. Не как универсальное, а как исторически особенное. Не как замену других форм знания, а как фигуру, существующую в многообразном поле, где действуют разные силы, разные языки, разные формы власти.
