Знание как редкость, а не изобилие
Вопреки философии, где язык — источник бесконечных смыслов, Фуко говорит: по-настоящему допустимых высказываний всегда очень мало. Мы окружены молчанием, а не смыслами. И важно понять, почему некоторые вещи не могут быть сказаны.
Фуко настойчиво подчёркивает эту «редкость» высказываний, в частности, в лекции «Порядок дискурса» и в предисловии к «Археологии знания». Он показывает, что наше представление о языке как об источнике бесконечных смыслов (принятое в многих философских традициях) маскирует реальность, в которой лишь узкий набор речевых актов и идей получает статус «легитимного знания».
• Механизмы исключения. Фуко перечисляет институты (школу, церковь, медицину, суды), в которых регулируется, о чём и как можно говорить. Например, чтобы выступать «от лица науки», нужно следовать правилам научных публикаций, рецензирования, одобрения коллегами. Огромный пласт «иных» высказываний при этом просто не признаётся «достаточно научным» или «компетентным».
• Фильтры и запреты. В «Истории сексуальности» видно, как сексуальную сферу будто бы окружают запреты на разговор (викторианские стеснения, цензура), но фактически она вся под жёстким контролем: о сексе «правильно» говорят врачи, учёные-«сексологи», священники на исповеди. Фуко подчёркивает, что это не «изобилие» говорения, а его регламентация: в обществе есть только несколько узких форм высказывания, которые считаются допустимыми.
• Выстроенность поля авторитетов. Чтобы что-то прозвучало всерьёз, нужно занять позицию «эксперта» (врача, судьи, профессора). Те, кто этой позиции не имеют, часто лишены права «громко» говорить — их речь отбрасывается как «частное мнение» или «невежество». Получается, что реальный простор смыслов подвергается значительному сужению благодаря власти институтов и профессиональных дискурсов.
Именно поэтому, говорит Фуко, вокруг нас больше молчания, чем мы замечаем: многие потенциальные мысли (или формы самовыражения) не находят «канала», чтобы быть заявленными всерьёз. Для него важно не просто констатировать, что «что-то запрещено», а разобрать, как дискурс выстраивает эти правила молчания и дозволенности, определяя, кто и о чём может говорить, а кто — нет.
Фуко настаивает: то, что мы слышим, читаем, обсуждаем — лишь тонкий слой поверх плотного массива молчания. В предисловии к «Археологии знания» и в лекции «Порядок дискурса» он подчёркивает: речь в обществе — это не изобилие смыслов, а их жестокая селекция. Высказывание не даётся автоматически. Оно допускается, фильтруется, закрепляется. И большинство потенциальных смыслов так и остаются несказанными — не потому что никто не додумался, а потому что их произнесение оказалось невозможным или недопустимым.
Причина — в действии социальных и институциональных механизмов, которые определяют, какие формы речи признаются легитимными. Это касается не только цензуры в прямом смысле, но и куда более тонких процедур: академической верификации, профессионального авторитета, правил жанра, доступа к публичной трибуне. Выражение мысли — не естественное право, а результат включения в систему.
Фуко особо обращается к этой теме в «Истории сексуальности», где разбирает так называемую «репрессивную гипотезу». Принято считать, что викторианская эпоха загнала сексуальность в молчание. Но, по его мнению, на деле произошло обратное: сформировалась мощная и разветвлённая система дискурсивного контроля. Врач, психиатр, педагог, администратор — вот те, кто получил право говорить о сексе. Их речь не просто легальна, она обязательна, нормативна, встроена в институциональный аппарат. В то же время иные формы — личные признания, интимные разговоры, спонтанные высказывания — были лишены статуса. Они становились либо нарушением приличий, либо «непрестижной болтовнёй», не подлежащей серьёзному учёту.
Именно так работает редкость высказываний: не потому, что люди молчат из страха, а потому что сама структура определяет, какие формы речи вообще могут быть услышаны. Кто имеет право говорить, откуда, о чём, в каком регистре и с какой санкцией — это не выбор говорящего, а архитектура поля.
В «Археологии знания» Фуко разворачивает эту мысль на примере научного дискурса. Казалось бы, наука — пространство свободы мысли и интеллектуального эксперимента. Но и здесь границы высказываемого очерчены не тем, что «истинно», а тем, что допускается. Например, в клинической медицине XIX века знанием становится лишь то, что оформлено в признанных форматах: описание симптомов, протокол вскрытия, локализация патологии, классификация. Всё, что выходит за эти рамки — например, рассказ пациента, не поддающийся типологии, или попытка объяснить болезнь в метафорическом языке — оказывается не просто маргинальным, а несуществующим в глазах науки. Его нельзя процитировать, на него нельзя сослаться, оно не производит эффекта истины.
Фуко показывает: мы живём не в бесконечной вселенной смыслов, а в ограниченном пространстве разрешённого высказывания. Это пространство всегда исторично, всегда связано с властью, всегда структурировано институтами. Мысль, чтобы быть услышанной, должна пройти через сито. И в этом смысле молчание — не отсутствие речи, а её условие. Оно очерчивает контур дискурса, как пустота очерчивает форму сосуда.
Знание, таким образом, не есть всё, что может быть понято, а лишь то, что можно произнести, записать, закрепить. Редкость высказывания — не случайность, а фундаментальный принцип. И, пожалуй, самое трудное здесь — признать, насколько мы привыкли принимать эту редкость за естественный порядок вещей.
