Каждый выдающийся мыслитель — не только носитель идей, но и результат внутреннего конфликта. Конфликта между наследием и устремлениями, между тем, что ему навязывают, и тем, что он выбирает. История Мишеля Фуко — классический пример такого разлома: здесь столкнулись буржуазная предопределённость и неудержимая тяга к иным горизонтам.
Врачи, хирурги и поэты: семейный ландшафт
Фуко родился в 1926 году в Пуатье, в семье, где, казалось бы, уже всё было решено. Отец, Поль-Андре Фуко, хирург по профессии и профессор анатомии по званию, прошёл путь от санитара в Первую мировую до уважаемого медика. Его супруга, Анна Малапер, принадлежала к схожему кругу — дочь хирурга, она унаследовала не только буржуазную уравновешенность, но и недвижимость в Вандевр-дю-Пуату, где и окончила свои дни в 1987 году.
Трое детей в семье: Франсин, Мишель (тогда ещё Поль-Мишель) и младший Дени, продолживший хирургическую династию. Всё, казалось бы, указывало на то, что Поль-Мишель должен был стать врачом — по велению традиции, фамилии и желания отца. Но именно это ожидание стало первой линией фронта.
С ранних лет мальчик увлёкся историей. Не медициной, не биологией, не анатомией — а историей, с её хрониками катастроф, поворотами судеб и драмой идей. Это увлечение, поддержанное матерью, стало своего рода протестом. Он отказался от имени «Поль», и этот жест, на первый взгляд мелкий, на самом деле многое сказал о нём. Биограф Дидье Эрибон приводит две версии: для матери — совпадение инициалов с политиком Пьером Мендес-Франсом, для друзей — нежелание носить имя отца, с которым у подростка сложились болезненно враждебные отношения.
Ученик, который не хотел быть первым
Фуко не был блестящим учеником во всём: слаб в математике, он блистал в языках и истории. Но была в нём одна черта, выделявшая его даже в несовершенстве — болезненная чувствительность к успеху. Когда в 1940 году эвакуированные парижские школьники заняли верхние строчки рейтингов, он резко сдал. Это не прошло незамеченным — мать перевела его в частный колледж Сен-Станислас, где он быстро поднялся до второго места, уступая только Пьеру Ривьеру.
Помощь молодого студента Луи Жирара, оказанная благодаря усилиям матери, дала юному Фуко первые философские импульсы — что-то вроде упрощённого кантианства, подогнанного под вкусы XIX века. Вскоре последовали и первые признания: второй приз по философии. Не абсолютный успех, но уже вполне ощутимая заявка.
Философия как тревога, философия как любопытство
Своё первое философское «типологическое» разделение Фуко пережил под наблюдением Дом Пьерро, монаха и преподавателя: одни, говорил он, находят в философии жизненное беспокойство, как Паскаль; другие — интеллектуальное любопытство, как Декарт. Фуко, по этой схеме, принадлежал к последним. И в этом, быть может, уже читался его будущий стиль — хирургический, бесстрастный, но беспокойный под поверхностью.
Итог? 10 из 20 по философии на выпускном экзамене. Но он и сам позже признает: важнее были не цифры, а ощущения. Он запомнил не оценки, а исторические повороты своего времени. Лицей с его религиозной атмосферой вызывал у него отвращение — и вовсе не только из-за уроков, которые он презирал.
Литература, одиночество и одержимость
Сентябрь 1943 года. Фуко — теперь уже окончательно "Мишель", а не "Поль" — поступает в подготовительное отделение лицея Анри IV. Там он с головой уходит в философию, не теряя интереса к истории. Одиночество стало для него привычным состоянием: по его собственному признанию, первую "перемену" он позволил себе всего за пару недель до конкурсных экзаменов. Не потому, что был заносчив. Просто ему нужно было стать первым. Во что бы то ни стало.
Он не стал. В 1945 году на письменных экзаменах в Высшую нормальную школу он занял 101-е место — а проходили лишь первые сто.
Провинциал в Париже
И всё же он уехал из Пуатье. Париж, как и для многих до него, стал не столько местом, сколько избавлением. В лицее Анри IV его приняли холодно — "дикарь", "не по моде", "замкнутый". Но он работал так, будто это было его единственным оправданием. Он нашёл своего первого наставника — Жана Ипполита, великого гегельянца. И если философия Гегеля навсегда оставила след в структурах его мышления, то фигура Ипполита навсегда стала для него образцом учителя. Позже, уже в Коллеж де Франс, Фуко займёт его кафедру — не как наследник, а как ученик, глубоко и искренне благодарный.
Учёба дала плоды: с 22-го места по философии в начале года он поднялся до первого. В истории — с седьмого до первого. Через год, в 1946-м, он поступил в Высшую нормальную школу — четвёртым по результатам конкурса.
Вопреки и потому что
Итак, биография Фуко — это не история о стремительном взлёте. Это история сопротивления. Против воли отца, против унаследованных ожиданий, против среды, которая не сразу приняла его. В ней — и мелкие школьные обиды, и академические неудачи, и болезненная потребность быть первым. Но главное — это постепенное, упрямое, почти анатомическое расчленение самого себя как субъекта знания.
Он родился в семье врачей, но пошёл не лечить, а вскрывать — не тела, а культуры. Не щадя ни себя, ни других. И если мы ищем истоки его беспокойного мышления, то стоит начать именно отсюда — с юного провинциала, который однажды выбрал философию не как утешение, а как вызов.
В историю философии он войдёт как мастер парадоксов — мыслитель, который говорил о безумии как о дискурсе, но сам жил на границе утраты контроля. Кто-то скажет — это драма личности, кто-то — расплата за проницательность. Но как бы вы это ни назвали, в годы учёбы в Высшей нормальной школе в Париже (École normale supérieure) Мишель Фуко существовал как человек, едва способный выдерживать самого себя.
Школа как зона турбулентности
Попасть в Высшую нормальную — подвиг. Выжить в ней — испытание. В случае Фуко — почти невозможно. Дидье Эрибон, его биограф, описывает те годы как «иногда невыносимые»: вокруг — интеллектуалы, амбиции, элитарность; внутри — одиночество, ярость, отчаяние. Фуко вступил в школу как «дикий, замкнутый юноша» с пугающей склонностью к агрессии. С однокурсниками он ссорился, преподавателей провоцировал, нередко демонстрируя интеллектуальное превосходство с оттенком мании величия. Его недолюбливали, а некоторые — откровенно боялись. Слухи о «полубезумном», как его описывали сверстники, были не просто преувеличением.
Жизнь в Ульме (общежитие при ENS) сопровождалась глубокими психическими кризисами. Фуко страдал от тяжёлой депрессии, а суицидальные эпизоды были не эксцессами, а симптомами. Однажды его нашли в комнате, изрезанным бритвой. В другой раз он преследовал однокурсника с кинжалом. Луи Альтюссер, его ближайший союзник в эти годы, позже скажет: «Мы оба балансировали на грани безумия, но лишь мне довелось однажды почувствовать себя исцелённым».
В 1948 году Фуко впервые оказался в больнице Святой Анны, где его лечащим врачом стал доктор Гайо. После возвращения он жил в отдельной комнате при лазарете. Причина, по словам врачей, заключалась в мучительном принятии собственной гомосексуальности. Он сам позднее скажет: «Когда ты понимаешь, что ты гомосексуал, это становится чем-то вроде психиатрической угрозы. Ты не такой, как все — значит, ты ненормальный. Ты ненормальный — значит, ты болен».
Страсть к знанию как способ выживания
Параллельно с внутренними бурями Фуко демонстрировал почти сверхчеловеческую дисциплину. Он решил пройти путь до агрегации по философии — самого престижного конкурса для будущих преподавателей — не за четыре года, как это делали другие нормалисты, а за три. Это не был жест тщеславия. Это был жест отчаянной концентрации.
Он вёл подробные конспекты по каждой книге, систематизировал материал, искал даже лекции давно умерших профессоров — как, например, Бергсона. Его круг чтения был невероятен: Платон и Кант, Гегель и Башляр, Маркс и Фрейд, Хайдеггер и Ницше. В литературе он увлёкся Кафкой, Фолкнером, Жаном Жене. Всё это — не просто именитый список, а тот интеллектуальный ландшафт, в котором Фуко начал выстраивать свою собственную карту современности.
Особое место заняла психология. Он увлёкся клиническими практиками, проводил тесты Роршаха на однокурсниках, зачитывался Политцером и посещал лекции по новой кафедре психологии, основанной в Сорбонне в 1947 году. В 1949-м он получил лицензиат по психологии, добавив его к философскому диплому, выданному годом ранее. Через знакомую матери он даже наладил контакт с Людвигом Бинсвангером, одним из крупнейших психиатров экзистенциального направления.
Политика, отторжение и выход
Как и многие нормалисты послевоенного времени, Фуко подумывал о вступлении в Коммунистическую партию. В 1947 году его не приняли — он отказался от участия в профсоюзной деятельности. Только в 1950 году, под влиянием Альтюссера, он становится членом ПКФ. Но партийная дисциплина и групповая риторика никогда не были ему близки. Он не участвует в ячейке, не ведёт агитации, и, когда в 1953 году начинают просачиваться сведения о ГУЛАГе и терроре сталинского режима, он без сожаления выходит из партии.
Провал, который стал уроком
В 1950 году он не сдал агрегацию. Скандал? Почти. На письменных экзаменах — 29-е место. На устном — провал. Ему дали тему, связанную с гипотезами, а он говорил о Пармениде, игнорируя научную составляющую и не упомянув ни Клода Бернара, ни современные методологии. Его обвинили в том, что он скорее блистал эрудицией, чем отвечал по существу.
Последствия были тяжёлыми: последовала вторая попытка самоубийства. Альтюссер поручил другу, Жану Лаплашу, присматривать за Фуко. И всё же — удивительная устойчивость: кризис был коротким, и он снова взялся за работу. В 1951 году он сдаёт агрегацию, занимает второе место (наравне с Луи Милле). Первый — Ивон Бре — извинялся, называя это несправедливостью. Но сам Фуко был в ярости: он даже пошёл жаловаться Жоржу Кангилему — «Что за идея — спрашивать о сексуальности у кандидатов на агрегацию!» — воскликнул он, не скрывая возмущения.
Между болью и началом
Годы в ENS были для Фуко — как лезвие по коже. В буквальном и переносном смысле. Это были годы боли, одиночества, интеллектуального взлёта и психической нестабильности. Но именно в этой точке он начал складываться как философ нового типа — не только исследователь, но и объект своего собственного анализа. Его страсть к безумию, телу, власти и отклонению от нормы не была отвлечённой темой. Это была его жизнь.
И, быть может, именно поэтому, когда в 1961 году вышла «История безумия в классическую эпоху», все, кто знал его в юности, сказали: «Он писал это о себе».
Фуко в 1950-е: из лаборатории — в мир, от науки — к власти текста
Можно ли представить себе философа, начавшего с тюрем, больниц и психиатрических клиник — и завершившего путь в главной кафедре Франции, в Коллеж де Франс? Мишель Фуко — один из тех, кто начал карьеру не в аудиториях, а в тени систем принуждения. В начале 1950-х годов он — ещё не «Фуко» в том смысле, в каком мы его знаем: он не автор «Надзирать и наказывать», не глашатай постструктурализма, не деконструктор разума. Но уже тогда всё было на месте: темы, импульсы, тревоги. Не хватало лишь формы.
Психология как сцена — и как зеркало
С 1951 по 1955 год он преподавал в своей альма-матер, Высшей нормальной школе, по просьбе и под покровительством Луи Альтюссера. Его слушали с интересом — не только по долгу службы. Он обладал редким даром: соединять философское воображение с клинической точностью. Молодые умы — среди них Поль Вейн и Жак Деррида — отмечали его яркость. Красноречие, холодное и расчётливое, производило впечатление.
Он водил студентов в клинику Жоржа Домзона — наблюдать не отвлечённые категории, а реальных людей, проходящих через процедуру допроса и психиатрического осмотра. Эти сцены — полузабытые, полузастенчивые — позже вернутся в его философские тексты как метафоры власти и знания.
В 1952 году он получает диплом по патологической психологии, переводит труд Людвига Бинсвангера «Сон и существование» и снабжает его вступлением, которое по объему превосходит оригинал. Эта прелюдия — уже больше, чем академический комментарий. Это политический жест: Фуко явно полемизирует с «официальной» психиатрией, с её спокойной уверенностью в собственной рациональности. Экзистенциальная психиатрия, пишет он, открывает возможность понять, что именно угнетает современного человека — и в каком месте знание превращается в насилие.
Он проходит практику в больнице Святой Анны, той самой, где не так давно сам пережил кризис. По собственному признанию, ощущение дискомфорта, почти телесного отторжения, тогда было смутным, но, ретроспективно, именно здесь зародилось его главное интуитивное убеждение: между медициной и репрессией нет жёсткой границы.
С 1950 по 1952 год он также работал в тюрьме Френ — проводил регулярные обследования заключённых. Возможно, именно в этих буднях зародилось зерно будущей «Истории безумия», а также более позднего «Надзирать и наказывать». Его интерес к «биополитике» не был метафизическим — он вырос из реального столкновения с институтами.
Преподавание и первая (неудобная) книга
Параллельно с работой в ENS он принял предложение Университета Лилля — с 1953 по 1954 год преподавал там психологию. Он уже был заметной фигурой среди молодых интеллектуалов: подружился с композитором Жаном Барраком, сблизился с будущим антропологом Морисом Годелие. Последнего он даже убедил вступить в коммунистическую партию — возможно, в попытке компенсировать собственное разочарование от партийного опыта.
В 1954 году выходит его первая книга — «Психическое заболевание и личность», написанная по заказу Альтюссера. Это исследование, выполненное добросовестно, но по шаблону: впоследствии Фуко откажется от него, считая его компромиссным. Но в то время книга служила пропуском в интеллектуальное сообщество.
Эмиграция как способ дышать
Середина 1950-х приносит важное осознание: Фуко не хочет быть штатным преподавателем. Атмосфера академии, с её иерархиями, ожиданиями и тихой конформностью, душит. Он решает уехать. В 1955 году, благодаря поддержке выдающегося филолога и индоевропеиста Жоржа Дюмезиля, Фуко получает место культурного советника при университете Уппсалы, в Швеции.
Дюмезиль — старший, ироничный, мудрый — стал для Фуко наставником в неакадемическом смысле. Он показал, что философия может жить вне кафедр и учебных программ. Что культура — это не музей идей, а поле борьбы, где даже грамматика может быть жестом власти.
В Швеции Фуко продолжает писать и читать. В 1957 году он открывает для себя Раймона Русселя — и это не просто литературная симпатия, а открытие автора, который, как и он, борется с границами языка и нормальности. Его увлечение сочинениями Русселя становится не столько эстетическим, сколько аналитическим: он изучает, как в самых замкнутых языковых формах прорываются признаки безумия и паранойи.
Варшава, Гамбург и приближение к первому «настоящему» труду
В 1958 году, во время кризиса де Голля и Четвёртой республики, он ненадолго возвращается в Париж. Но уже в октябре — снова уезжает. На этот раз в Польшу, где помогает основать Центр французской цивилизации в Варшаве. Он читает лекции, активно участвует в культурной жизни, но вскоре оказывается под наблюдением политической полиции. Его тексты, круг общения, свободомыслие — всё это становится поводом для подозрений. По требованию Гомулки его высылают.
Он уезжает в Западную Германию — в Гамбург, где становится директором Французского института. Читает курсы по французской литературе, но главное — работает над своей диссертацией, которая впоследствии станет «Историей безумия в классическую эпоху».
Пять лет, которые всё определили
С 1955 по 1960 год Фуко будто пробует на прочность собственную философскую судьбу. Он перемещается между клиниками и кафедрами, между Швецией и Германией, Варшавой и Парижем. Он избегает академического комфорта, но и не уходит в радикальное отчуждение. Он медленно, но целеустремлённо строит мышление, в котором личное и политическое, историческое и психопатологическое срастаются в единый инструмент анализа.
И когда в 1961 году он защитит «Историю безумия», это будет не просто философский дебют. Это будет первое слово человека, который уже прошёл через боль, чужую и свою, и сумел превратить опыт в метод. Мишель Фуко в 1960-е: от безумия — к археологии знания
Пожалуй, ни одно десятилетие не было для Мишеля Фуко столь поворотным, как 1960-е годы. Начав его в статусе университетского преподавателя на периферии, он к исходу десятилетия становится одним из самых заметных и влиятельных мыслителей Франции — признанным философом, публицистом, интеллектуалом «новой волны». Это было десятилетие взлёта, но не комфорта; движения вперёд, но не принадлежности. В нём сосуществуют громкие книги и тихие отречения, академические успехи и политические столкновения, интеллектуальная мода и жёсткий отказ быть частью «школы».
«Безумие и неразумие»: диссертация как вызов
Вернувшись из Германии в 1960 году, Фуко устраивается преподавателем философии в Клермон-Ферран по приглашению Жюля Вюймена — человека, с которым его быстро связывают дружеские, почти семейные отношения. Среди коллег — молодой Мишель Серр. Именно в это время Фуко встречает Даниэля Дефера, с которым в 1963 году начинается их долгая, страстная и, насколько это возможно в условиях той эпохи, открытая связь.
В 1961 году Фуко защищает докторскую степень. Это был тот ещё ритуал: две диссертации — одна «дополнительная», одна «основная». Первая — перевод и подробный философский комментарий «Антропологии с прагматической точки зрения» Канта, подготовленный под руководством Жана Ипполита. Вторая — «Безумие и неразумие: история безумия в классическую эпоху», написанная под научным контролем Жоржа Кангилема и Даниэля Лагаша.
Это была книга-эпоха. Не просто исследование, а демонстрация нового метода: философия, соединившая архив, археологию и экзистенциальную напряжённость. Отталкиваясь от истории психиатрии, Фуко писал о том, как само понятие безумия было конструировано, институционализировано, «отделено» от разума. Он не просто писал о прошлом — он вскрывал устройство современности. Книга, сразу же получившая признание, стала интеллектуальным шоком. А сам Фуко — фигурой, уже стоящей особняком.
Показательно, что в том же 1962 году он переиздаёт свою раннюю работу 1954 года «Психическое заболевание и личность», дав ей новое название — «Психическое заболевание и психология». Но вскоре снова от неё отрекается. Её структура, язык, рамки — всё это теперь казалось ему наивным и методологически несостоятельным.
Медицина, Руссель и Ницше
В 1963 году он публикует «Рождение клиники: археология медицинского взгляда» — книгу, где история медицины становится полем анализа власти. Фуко показывает, что клиника — не просто пространство лечения, а место, где устанавливается особый, дисциплинарный способ видеть тело, диагноз, норму. Эта книга расширяет исследовательское поле: теперь речь идёт не только о безумии, но о всей системе медицинского знания как исторически обусловленного режима восприятия.
В том же году выходит его работа о Раймоне Русселе — забытом, маргинальном писателе, открытом Фуко ещё в 1957 году. Руссель, с его вычурными языковыми конструкциями и алогичной логикой, стал для Фуко поводом к размышлению о границах смысла и бессмыслицы, нормы и игры, языка и паранойи.
Он активно включается в интеллектуальную жизнь Парижа. Вместе с Роланом Бартом и Мишелем Деги входит в редколлегию журнала Critique, основанного Жоржем Батаем и продолженного Жаном Пьелем. Постепенно Фуко становится неотъемлемой частью философского поля, в котором завязываются новые интеллектуальные альянсы и конфликты.
Тунис: философ в изгнании
Когда Даниэль Дефер в 1965 году отправляется на военную службу в Тунис, Фуко следует за ним. В этом решении было нечто большее, чем просто следование за возлюбленным. Это был и политический жест, и акт дистанцирования от академического Парижа, и поиск новой сцены — как культурной, так и философской.
Он получает место в Университете Туниса и быстро оказывается вовлечён в местную политическую реальность. Уже в декабре 1966 года начинается студенческая забастовка. В 1967-м — демонстрации, спровоцированные Шестидневной войной. Антисемитские инциденты, жёсткие репрессии со стороны власти — всё это глубоко потрясает Фуко. Он не просто наблюдает, он участвует. И, по всей видимости, именно пережитая в Тунисе угроза политического насилия окончательно переориентирует его от «археологии знания» к более острой, политически ангажированной философии.
В январе 1966 года он входит в состав комиссии по университетской реформе, инициированной министром образования Кристианом Фуше. Фуко даже прочили на должность заместителя директора по высшему образованию, но — не назначили. Ходили слухи, что причиной стало негласное расследование его личной жизни. Эта история — симптоматична. Она напоминает, что даже в интеллектуальной элите 1960-х гомосексуальность могла оставаться табу.
Слова и вещи: философия после смерти человека
1966 год становится триумфом. Публикация «Слов и вещей» делает Фуко центральной фигурой французского интеллектуального ландшафта. Здесь он развивает идею, которую восприняли как вызов самой основе гуманистического мышления: идея «смерти человека» как эпистемологической фигуры. Человек, как объект гуманитарного знания, не вечен — он историчен, он сконструирован, он исчезает так же, как возник.
Фуко не предлагает ни утешения, ни замены. Он не строит «новую антропологию» — он, скорее, демонстрирует, что современное мышление не замечает собственных слепых пятен. В этот момент его причисляют к структуралистам — к Делёзу, Леви-Строссу, Барту, Дерриде. Он посещает семинары Лакана, участвует в дебатах. Но сам Фуко всё чаще дистанцируется от ярлыков: структурализм, по его мнению, слишком привязан к языку и не даёт выхода к власти и телу.
Археология знания и отвращение к теоретическому многоголосью
В 1968 году Фуко участвует в студенческих протестах в Тунисе, где репрессии оказываются куда жёстче, чем во Франции. Он попадает под арест, становится целью преследования. Этот опыт убеждает его покинуть страну. Короткое возвращение в Париж, преподавание в Венсене и — в 1969 году — публикация «Археологии знания».
Эта книга — попытка ответить на тех, кто критиковал «Слова и вещи» за расплывчатость и неопределённость метода. Здесь Фуко даёт почти педантичный разбор своей эпистемологической стратегии: что такое «археология», как она работает, зачем нужна, какие тексты и дискурсы она анализирует. Это не просто самооправдание — это разметка будущего.
Однако сам он уже устаёт от философской инфляции. Теории множатся, группы дробятся, манифесты следуют один за другим. Фуко называет это «разгулом теорий, анафем и группускуляризации». В 1969 году он начинает политически активизироваться — не как теоретик власти, а как участник, свидетель, провокатор.
Так завершились его 1960-е: с одной стороны — канонизация в академии, с другой — радикализация в политике; с одной — архитектура дискурсов, с другой — личное участие в протестах и сопротивлении. Он стал фигурой, которую невозможно было игнорировать — но которую почти никто не понимал до конца. И, возможно, именно это он и хотел.
Мишель Фуко в 1970-е: профессор, который знал, что тюрьма — это не метафора
Оказавшись в Коллеж де Франс в 1969 году, Мишель Фуко занял не просто кафедру. Он занял позицию — уникальную, трудноопределимую, почти на грани академического жанра. Кафедру истории систем мышления он назвал так сам, намеренно избежав привычных формулировок вроде «философии» или «истории идей». Это не был уклон от дисциплины — это был жест в её сторону. Он предпочёл исследовать не мышление как таковое, а его условия, обрамления, правила игры. То, что делает мышление возможным — и тем самым ограниченным.
С этого момента и до конца жизни Фуко будет совмещать два статуса: профессор на самой престижной кафедре страны и активист, бросающий вызов самой институциональной ткани французского общества. Он вошёл в 1970-е как человек, способный объединить архив и уличный протест, лекцию и голодовку, философию и тюремную хронику.
Порядок дискурса: кто может говорить — и почему?
Инаугурационная лекция Фуко, произнесённая в декабре 1970 года и опубликованная в 1971 под названием «Порядок дискурса», задала тон всей его профессорской деятельности. Это был не академический обзор, не декларация намерений — а разоблачение. Он рассуждает не о том, что такое истина, а о том, кто получает право её произносить. Кто допускается к микрофону, чьи высказывания считаются легитимными, какие правила определяют, что является «знанием» в каждом конкретном обществе и эпохе.
С этого момента его курсы в Коллеж де Франс становятся своего рода лабораторией: здесь он отрабатывает идеи до того, как они будут опубликованы в книгах. Некоторые из этих лекций увидят свет лишь спустя десятилетия после его смерти. Но уже тогда они воспринимались как события.
Названия говорят сами за себя:
- Воля к знанию (1970–1971)
- Карательное общество (1972–1973)
- Психиатрическая власть (1973–1974)
- Анормальные (1974–1975)
- Рождение биополитики (1978–1979)
- Мужество истины (1983–1984)
Казалось бы, он профессор, читающий курс. Но в действительности — анатом, препарирующий формы власти в их самых повседневных проявлениях.
GIP: если говорить — то не от имени, а вместе с
В те же годы Фуко не ограничивается теорией. В 1971 году, под впечатлением от протестов маоистской группы Пролетарская левая, он создаёт Groupe d'information sur les prisons (GIP) — Группу информации о тюрьмах. Главная идея проста и радикальна: позволить говорить самим заключённым. Не за них. Не о них. А вместе с ними.
GIP публикует свидетельства, организует анкеты, разоблачает условия содержания. Уже к 1970 году под давлением этих инициатив французские СМИ получают право работать в тюрьмах — впервые. Это не просто институциональная победа, а разрушение одной из «пустот современности», как он бы сказал: тюрьмы — изолированные, забытые, «незаметные» — становятся частью общественного разговора.
Позже он создаёт Комитет действий заключённых (CAP), пишет предисловие к автобиографическому эссе Сержа Ливрозе «От тюрьмы к восстанию». Участвует в акциях в поддержку иммигрантов, выступает за признание политического статуса заключённых. В какой-то момент он оказывается буквально между книгой и демонстрацией, между университетом и улицей.
Надзирать и наказывать: тюрьма как оптика
В 1975 году выходит «Надзирать и наказывать» — одна из самых влиятельных его книг. Это уже не просто история тюрем. Это анализ логики власти, которая пронизывает современное общество: дисциплина, наблюдение, нормализация, контроль.
Фуко показывает: тюрьма — не исключение, а модель. Школа, казарма, больница, фабрика — все они работают по тем же принципам. Идея «паноптикона» Бентама — архитектуры, в которой наблюдение становится постоянным и невидимым, — становится не просто метафорой, а философским диагнозом эпохи.
Но главное — это перемещение фокуса: от того, кто нарушает, к тому, кто наблюдает. От правонарушения — к механизму нормализации. От преступника — к телу, которое подлежит управлению. Это уже не юриспруденция, а биополитика.
Скандалы, петиции, законы: философ в дебатах о морали
Фуко не боялся обострять. В 1977 году он участвует в скандальной петиции, подписанной вместе с Жаком Дерридой и Луи Альтюссером, требуя декриминализации добровольных сексуальных связей между взрослыми и подростками моложе 15 лет. Это вызывало и вызывает резкую полемику. Тогда же он предсказывает: на смену юридическим репрессиям придут медицинские. Общество начнёт видеть в сексуальности не преступление, а опасность — опасность, требующую диагностики, лечения, изоляции.
Вместо уголовного наказания — диагноз. Вместо суда — комиссия. Вместо проступка — «девиантное поведение». Он описывает, как создаётся новый язык контроля, где сексуальность становится «блуждающей угрозой». Он говорит не о будущем — он говорит о настоящем, которое всё ещё стыдится себя.
Политический закат и интеллектуальное одиночество
К концу 1970-х Фуко отходит от активного политического участия. GIP распущен. Маоистское движение теряет силу. Даже в левом лагере растёт разочарование — радикализм сменяется скепсисом. На этом фоне появляется феномен «новых философов» — Бернар-Анри Леви, Андре Глюксман и другие, бывшие леворадикалы, теперь выступающие против тоталитаризма и социалистической утопии. Они провозглашают Фуко своим учителем, хотя часто делают это поверхностно, упростив его позицию до лозунгов.
Фуко, конечно, не поддерживает ни одно из направлений новой неоконсервативной моды. Но его больше не интересует борьба за политические ярлыки. Он углубляется в исследования греко-римской философии, этики, понятий истины и субъективности. То, что в начале 1970-х было протестом против тюремной системы, теперь становится археологией истины — попыткой понять, как человек делает себя субъектом.
Профессор, для которого курс был формой действия
Фуко не просто читал курсы. Он создавал пространство, в котором знание становилось вмешательством. Он искал язык, способный описывать не абстрактные идеи, а конкретные режимы управления телами, желаниями, жизнями. В 1970-е он окончательно перестаёт быть философом, работающим в границах. Он выходит за них — с риском, с последствиями, но и с тем бесстрашием, которое делает философию живой.
Коллеж де Франс дал ему трибуну, но он использовал её как амфитеатр — для схватки с дискурсом, властью, историей.
Фуко: последние годы. От власти — к заботе о себе
В 1976 году Мишель Фуко вступает в новую фазу — философскую, политическую, и, как он сам признается, личную. Если в предыдущие годы он сосредотачивался на тюрьмах, больницах, дисциплине, наблюдении — на структурах, которые формируют нас извне, — теперь он поворачивается к другому горизонту: как мы становимся собой изнутри? Как выстраивается субъективность? Что значит быть — и быть истиной?
Ответы он ищет там, где гуманитарная наука обычно не копает: в античных практиках самоформирования, в восточных ритуалах тела, в трансцендентальном опыте и в чрезвычайно современной истории сексуальности.
История сексуальности: проект, который пересоздал сам себя
«Воля к знанию» — первый том масштабного проекта «История сексуальности» — вышел в 1976 году. Это была книга обманчивая. Она казалась тонкой, почти вводной, но в ней — прорыв. Фуко развенчивает идею «репрессии сексуальности», популярную у фрейдистов и марксистов. Нет, говорит он, сексуальность не подавляли — наоборот, её производили. Она стала объектом дискурсов, наблюдения, терапии, законодательства, статистики.
Проект задумывался как шеститомный. Но второй вариант рукописи Фуко сжигает. По словам его друга Симеона Уэйда, всё изменилось после одного события: опыта с ЛСД в калифорнийской Долине Смерти. Сам философ назвал его «самым важным в своей жизни». Этот опыт не стал просто «откровением» — он стал структурным сдвигом. Он буквально развенчал старые форматы восприятия, и Фуко пересмотрел всё: метод, темы, ритм работы.
Только в 1984 году выйдут «Использование наслаждений» и «Забота о себе» — книги, удивившие даже поклонников. Там не было привычного анализа институтов. Вместо этого — античные тексты, греческая этика, римские практики «заботы о себе», паррезии, диететики души. Место дисциплинарной власти занял субъект — но не в романтическом или гуманистическом смысле, а как результат аскезиса, самопроизводства, работы над собой.
Многие сочли это «разворотом». Но был ли это поворот — или просто углубление? Ведь вопрос оставался прежним: как власть формирует нас, как мы формируем себя, и где проходит граница между этими двумя движениями?
Иран: духовность против революции?
Один из самых спорных эпизодов позднего Фуко — его поездка в Иран в 1978 году. Он отправляется туда как репортёр Corriere della Sera, вскоре после резни на площади Жале. Его статьи — не просто свидетельства. Это тексты, полные восхищения «политической духовностью» восставших: люди, которые не просто требуют реформ, но вкладывают в протест метафизический заряд, религиозную страсть, желание справедливости как формы истины.
Фуко различает: есть восстание — и есть режим, пришедший на его волне. Он отказывается судить революцию по её результатам, не потому что слеп, а потому что хочет понять мотивацию действия, а не просто его последствия. Его слова: «Иранские священнослужители хотят узаконить свой режим значениями восстания. Мы не делаем ничего иного, дискредитируя восстание только из-за того, кто пришёл к власти».
Его критиковали. Обвиняли в наивности, в восторженности, даже в политическом просчёте. Но Фуко настаивал: дело не в Хомейни, а в самом факте того, что люди попытались придать политике трансцендентное измерение — то, что Европа, по его словам, давно забыла.
США, Япония, границы рациональности
Фуко всё чаще ездит в США. Университеты в Баффало, Беркли, Дартмуте — его лекции собирают залы. Его слушают не как «французского теоретика», а как мыслителя нового типа. Он уже не просто философ, а культурная фигура. Здесь, вдали от Парижа, он продолжает курс о паррезии — древнегреческом искусстве говорить правду, даже если это опасно.
Почти одновременно он посещает Японию — снова. Его интересует не восточная экзотика, а другое устройство рациональности. В нём он видит возможность разрыва с привычным европейским понятием субъекта как центра познания и действия. Запад, по его мнению, исчерпал себя в стремлении всё объяснить, всё нормализовать. Восток — не альтернатива, но «пограничная зона», где рациональность говорит на другом языке.
Политика конца: ни с кем, но не вне всего
В начале 1980-х Фуко ищет новые формы политической ангажированности. Он сближается с второй левой — особенно с профсоюзом CFDT, менее централизованным, более открытым. Некоторые критики считают, что он флиртует с неолиберализмом — не в смысле экономической доктрины, а как с попыткой найти формы управления, не сводимые к государственному насилию. Управление как технология, не как идеология.
Он задумывает книгу-интервью «Головы социалистов» — проект, который быстро забрасывает. Главная причина проста: он хочет завершить «Историю сексуальности». Тема тела, власти и истины требует не манифестов, а внутренней тишины.
Последний Фуко: субъективность, признание, истина
С 1980 по 1984 год он читает последние великие курсы: «Герменевтика субъекта», «Управление собой и другими», «Мужество истины». Он возвращается к Сократу, к стоикам, к христианским исповедальным практикам. Его интересует не просто история, а работа субъекта над собой: как мы говорим правду, почему это опасно, как из этого рождается политика.
Он говорит о паррезии — правдивой речи, которая требует мужества. Это не просто свобода слова. Это личная ставка на истину, в условиях, когда она может стоить жизни, репутации, покоя. Последняя лекция Фуко в Коллеж де Франс называется «Мужество истины» — и, по сути, подводит итог всей его жизни.
Болезнь, смерть, память
Весной 1984 года он заболевает. В июне его госпитализируют в Париже. Он умирает 25 июня от оппортунистической инфекции, связанной с ВИЧ/СПИДом. Он не признаёт болезнь — до конца. В разговорах со своим другом Эдмундом Уайтом он иронизирует: «Вы, американские пуритане, всё придумываете. И болезнь, которая поражает только чёрных, наркоманов и гомосексуалов — идеальный заговор!»
После его смерти ходили слухи, спекуляции, недоразумения. Его партнёр, Даниэль Дефер, создал ассоциацию AIDES — одну из первых в Европе организаций по борьбе с ВИЧ. Эрве Гибер, его друг и писатель, описал последние д
